Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин

заниматься боксом. Будто обо всем догадывался и стыдился, смотрел на Диму и Попенченко.

Так Дима и не подрался. Всякий раз, когда он только собирался сделать это, на него смотрели осуждающе. А другие дрались. Другим было можно. Тот же Попенченко никому не уступал. Он оказался еще сильнее, чем представлялся им, когда приехал в училище в своей аккуратной пионерской одежде.

И все же без настоящей драки у Димы не обошлось. Уже через год отчисленный из училища переросток с узкой костистой головой, сын героя-пограничника и бывший беспризорник из детской трудовой колонии, бил всегда ни с того ни с сего. Однажды он стал избивать Витуса. Избивал с видимым удовольствием. Витус тоже пытался достать его, но получал удар ногой в живот и сгибался. Получал расчетливый удар рукой в лицо и поворачивался спиной…

Дима видел, как это началось. Видел, как, поняв все, ушел из казармы в коридор Брежнев. Видел, как прошел к выходу, будто ничего не заметил, Хватов. Увидел Попенченко, очень внимательного, вдруг забеспокоившегося, виновато поглядывавшего на занемогших ребят. И когда это уже нельзя было вынести — избитый Витус сидел на полу, а Попенченко дрался, — полез и Дима. В ушах зазвенело, на лице что-то порвалось. Он тоже попал во что-то твердое и кожистое, отлетел. Кто-то, оказалось, что Ястребков, помогал им. Повалили, возились на полу, попадали не туда, куда следовало.

— Прекратить! — услышали резкий голос.

Поднялись оглушенные, с вздувшимися лицами. Увидели Чуткого и Брежнева. Следили и за тем, кто поднимался последний. Тот поднялся, не обращая внимания на офицера, метнулся к Попенченко, но вдруг скорчился. Это оправившийся Витус ударил его ногой в пах.

Драки почти всегда возникали внезапно, как короткие замыкания. Обычно дрались один с другим не больше раза, все сразу становилось на свои места. Лишь Тихвин, Высотин и Гривнев не дрались ни разу. При малейшей угрозе заполошно кричал Высотин. Вращая выпуклыми глазами и упираясь руками в груди, решительно расталкивал драчунов Гривнев.

Нет, никто из них не искал противоборства. Так они пытались сохранить то, без чего им невозможно было представить себя. С каждым днем они бессознательно все больше признавали друг друга. Признавали такими, какими были, какими хотели стать, и наказывали тех, кто пренебрегал этим.

Нет, они не могли позволить, чтобы с ними обращались как с новичками.

— Чут-кий! Чу-ма! — кричали всей ротой.

В первом взводе сначала тоже закричали, но потом один общий нерв дрогнул в лицах. Насторожился и не узнавал своих ребят Брежнев. Никто во взводе не ожидал такого оборота. Оказалось, что они выступали против своего командира.

Но остальные взводы кричали.

— Чут-кий! Чу-ма! — выходило дружно, одной глоткой.

Чуткий стремительно вышел из офицерского зальчика столовой.

— Встать!

— Сесть!

Вставали, садились.

Чуткого недолюбливали. Его пронзительный взгляд, его резкий неуважительный голос, его острое как нож лицо ничего доброго не предвещали.

Чуткий ушел. Снова заорали. Чуткий вернулся. Снова вставали, садились. Дождались, когда он вышел, и заорали еще дружнее.

Из столовой вышли на плац. Чуткий не повел их в казарму, а весь мертвый час заставил промаршировать. Маршировали повзводно.

— Ха! — одной глоткой громко сказал четвертый взвод.

— Ха! — одной глоткой повторил третий взвод.

— Ха! — дружно выдохнул второй взвод.

В водяной пыли фонтана в центре плаца повисла короткая радуга. Слышался шорох. Это вода падала в круглую миску фонтана ледяными крошками.

— Напра-во!

Не понравилось Чуткому, как они повернулись.

— Нале-во!

Звуки от одновременного удара ног по асфальту разносились по плацу, отдавались в стенах вокруг. Теперь воспитанники действовали как автоматы. Руки отекали. От солнца, как от плиты, несло жаром. Но возникало чувство товарищества. Шли будто одним общим телом.

В следующий раз кричали:

— Пу-пок! Пу-пок!

Кричал и первый взвод. Так же дружно, как остальные. И переглядывались, довольные своей отвагой. Кричал и Брежнев. Сначала тише других. Потом как все. Замолчал, когда появился Пупок.

Снова ходили по плацу, неожиданно выдыхали:

— Ха!

То же произошло и при дежурстве Голубева.

Скандировали:

— Крас-ный! Крас-ный!

Кричал и поглядывал на дверь зальчика Высотин. Кричал, ни на ком не задерживая взгляда, Хватов. Довольный возможностью неизвестно кому и за что досадить, кричал Ястребков. Переглядываясь с каждым и как бы каждым восторгаясь, кричал Гривнев. Кричали Дорогин и Млотковский, но вдруг перестали. Это Дорогин, сидевший напротив приятеля, пнул того под столом, а теперь Млотковский, опускаясь ногами и телом все глубже под стол, пытался дотянуться до зачинщика.

Высокий, с бледностями и красными пятнами на крупном скуластом лице, Голубев наконец появился.

Снова маршировали. Теперь каждый офицер занимался своим взводом. После мертвого часа еще раз вывели на плац и промаршировали все свободное время. Вывели и после ужина.

Тогда рота впервые узнала, каким мог быть ее командир. Он был взбешен, стоял перед строем в немом негодовании, но не закричал, не повысил голоса. В другой раз он говорил уже повышенным тоном, но сдержанно. Иногда он обращался к воспитанникам как к единомышленникам, которые, конечно же, не могли не понимать, как можно и как нельзя вести себя. Случалось, он будто и вовсе становился на их сторону, разделял их стремление найти выход молодым силам и желаниям. В такие минуты он, казалось, полностью доверял воспитанникам, но просил и их осознать требования, которые предъявлялись им как военным людям. Бывало трудно решить, оправдывал он их или ругал, но в конце концов выяснялось, что не оправдывал, не мог оставить без внимания нарушения дисциплины и призывал не преступать пределов допустимого. Но после последней бучи он уже не предлагал воспитанникам своего товарищества, а резко и недвусмысленно отделял себя от них. Намеренно неспешной, явно недоброй сутуловатой походкой выходил он к ним, к двум длинным шеренгам в проходе между рядами прибранных, пригнанных одна к другой и как бы выстроившихся кроватей, останавливался перед вторым взводом и тягостным взглядом обводил роту. И офицеры, и воспитанники ждали грозы. Спокойно и строго рассматривал свой одинаково подтянутый взвод Чуткий. Вытянувшись, будто тоже находился в строю, стоял и едва ли кого отчетливо видел весь напрягшийся Пупок. Боковым зрением следил за командиром роты, но все замечал и во взводе Голубев, становившийся непреклонным, как Крепчалов, или, наоборот, как бы поддерживая воспитанников. Какое-то время командир роты только медлительно водил тяжелым взглядом, затем, когда между ним и ротой устанавливалась тягостная тишина, начинал говорить совсем тихо. Но вот хлещущий как бич голос обвивал строй. И офицеры, и кровати, и шумевшие у открытых окон в солнечных блестках тополя, и сквозняки, доносившие из умывальника запахи разбухшего фруктового мыла и сапожного крема, — все переставало