Господин Малоссен - Даниэль Пеннак

Потом, как по волшебству, перед лицом появилась открытая книга. Но пальцев, которые бы ее держали, не было. Книга, которая очень их увлекала в то время: «Бар-Набут» Валери Ларбо. И тут Жюли услышала, как голос Барнабе – тонкий голосок, без тела – читает стихи, которые оба они знали наизусть. Лицо читало с закрытыми глазами. Но Жюли отчетливо видела, как за этими белыми веками глаза Барнабе бегают по стихотворным строкам из «Бар-Набута»:

Скажите Стыдобе, что я безумно в нее влюблен;

Хочу упасть в перины мягкие бесчестья;

Хочу творить все то, что мне запрещено;

Хочу пресытиться смешным и жалким;

Хочу прослыть гнуснейшим из людей.

Потом вдруг раздался сухой треск короткого замыкания, и вся комната вновь проступила на поверхности, в резком запахе жженого провода и оплавившейся меди: окно, кровать, комод, затянутые белыми полотнищами. Там, наверху, в левом углу, круглое лицо таращило глаза: «Черт! черт! черт! черт!» В последовавшем стрекотании петард стало проявляться тело Барнабе – по частям. Ступни, ноги, кисти рук, локти, плечи, разоблачаясь, подступали к лицу в праздничной иллюминации мексиканской ярмарки. Мириады крохотных прожекторов взрывались одни за другими, снизу вверх, по запутанной сети. И наконец, Барнабе появился весь целиком, лунный Пьеро, висящий под потолком, весь белый в своей белой комнате: длинная ночная рубашка, стянутая у Лизль, кисти и ступни в белых носках, отчего они становились похожи на кроличьи лапы, ночной колпак, натянутый по самые уши, – белая летучая мышь в паутине из страховочных веревок – «Бар-Набут» Валери Ларбо болтается тут же, у него перед глазами, подвешенный на леске к потолку: «Черт, черт, черт, черт, даже минуты не продержалось!» Жюли уже заливается смехом, катаясь по полу и стуча ладонями по паркету, а разъяренный Барнабе запускает книгой ей в лицо.

– Несчастная! Вся жизнь твоя будет сплошным рисованным мультиком!

Бешенство и решимость. Валери Ларбо расплющивается о стену.

– Когда-нибудь у меня получится! Вот увидишь: у меня получится!

И у него получилось. От него остался теперь только голос. Жюли слушала труп в зеркальном ящике.

– Нет, Жюльетта, я не убивал ни отца, ни деда! Я не поджигал наш дом в Лоссансе. И я не начинял ваш грузовик уликами.

– Это был ты, Барнабе! Каждая взорванная комната – твоих рук дело! А то я не помню, как мы с тобой расширяли проходы в пещерах! Те же дозы взрывчатки, с теми же интервалами.

– Косвенное доказательство, Жюльетта. Это доказывает лишь, что у них в банде нашелся любитель-спелеолог, который хорошо знает свое дело.

На какое-то мгновение она почти ему поверила.

– Еще скажи, что тебя там не было.

– Да зачем мне все это делать?

– Ты там был?

– Из мести? Это первое, что пришло тебе в голову, да, Жюльетта? Месть? Барнабе прикончил старого Иова, потому что старый Иов отобрал у него папочку, так? И в отместку Барнабе расправился и с папочкой, и со всем домом заодно.

– Ты там был? Да или нет?

– Месть! Это первое, о чем вы все думаете. Но я не мщу за себя! Барнабу не мстит! Ты слышала о моей постановке «Гамлета» в Нью-Йорке?

– Отстань ты со своим «Гамлетом», Барнабе.

– Какой вышел скандал! Потому что, вместо того чтобы мстить, мой Гамлет хочет лишь одного: отменить этот мир убийц и обманщиков. Пусть они исчезнут, все эти лжецы! Ложь и притворство обращают нас в привидения. Король, королева, Полоний, даже Офелия, растворенные в общей лжи, не более реальны для Гамлета, чем призрак его отца. Зачем ему мстить за отца, такого же развращенного, как дядя? Зачем ему убивать дядю, такого же призрачного, как отец?

Жюли не оставалось ничего иного, как ждать. У Барнабе всегда была эта гамлетовская черта: склонность к монологам.

– Отменить, Жюльетта. Не уничтожить, а отменить. Стереть обманчивые картинки. Ты еще чувствуешь смысл слов? Я отменяю! Я не убиваю, я отменяю! Я стирал все Датское королевство в течение трех актов. Мой Гамлет гасил взглядом всех персонажей. Актеры исчезали один за другим, стоило только Гамлету обратить на них свой взор. Три акта диалогов, падающих в полную пустоту. Ты представляешь, какой визг подняла критика!

– Барнабе…

– Я не мщу, я не сравниваю себя с другими, я прерываю цепь! Ты слышишь? Отменить! Отменить! И в этом всё. И главное, никаких воспоминаний! Я никого не поминаю! Я не был на похоронах ни у Лизль, ни у старого Иова и Маттиаса! Я запретил себе поминовение! Я поверю в светлую память, когда немцы придут оплакивать наших погибших, а мы отправимся преклонить колени на могилы Алжира, когда арабы станут оплакивать вырезанных евреев, а евреи – убитых палестинцев, когда янки опустят повинные головы над руинами Нагасаки, а японцы поклонятся бренным останкам китайцев и вдовам корейцев… Тогда, и только тогда, я смогу оплакивать мертвых…

Он вдруг умолк.

– Хорошо. Ты хочешь знать, был ли я в Лоссансе?

Она даже не успела удивиться.

– Да, я там был, Жюльетта. Я предупреждал тебя, что не дам показывать Уникальный Фильм. Вот я и отправился туда за пленкой.

– Один?

– Нет. С вашим Клеманом. Вы так его затерроризировали с этим Белым Снегом, что он только и думал, как бы искупить свою вину, бедняга. Он согласился мне помочь.

– Тебе понадобилась чья-то помощь, Барнабе, тебе?!

– Я не хотел входить в дом. Слишком много воспоминаний… А этому дураку надо было очистить совесть. Когда я сказал ему, что показ этого фильма – еще худшее преступление, чем выставление на всеобщее обозрение татуировок Шестьсу, он не раздумывая согласился.

– И что?

Его голос прозвучал как-то нерешительно:

– Славный был малый, Жюльетта. Жил одним кино. Но вы швырнули Офелию ему под ноги.

– Барнабе! Чтоб тебе провалиться с твоим Гамлетом!

– Он спрашивал меня: «Куда вы везете меня, к Красавице или к Чудовищу?»

– Он тебя видел? Ты показался перед ним?

– Я тебе еще раз говорю: я никому не показываюсь. Нет. Мы ехали на двух машинах. Он впереди, я за ним. Я его экипировал. По дороге я говорил ему, куда ехать.

– И что?

– «И что?» «Что?» «Что?» Слышала бы ты сама себя, Жюльетта.

– Не начинай все заново, Барнабе…

– Ты уже допрашиваешь меня, и вовсе не для того, чтобы вытащить своего Малоссена… знаю я этот внутренний голос… «И что?» «И что?» Неутолимая жажда сенсации! Все вы из одного теста, журналисты! «Как?» интересует вас куда больше, чем «почему?» Потому что единственный вопрос, который, в сущности, имеет значение, это «сколько?», скажешь, нет? Сколько экземпляров? Сколько слушателей? Сколько таких же пронырливых коллег меня опередили? Сколько раз уже полоскали этот сюжет?

– Барнабе, ты их убил до или после прихода Клемана?

Отрезвляющая пощечина, чтобы прервать эту тираду насчет журналистики. Но Жюли, похоже, не рассчитала силу удара. Последовавшее затем молчание было почти таким же продолжительным, как и словесные излияния. Она оказалась лицом к лицу с упрямым немым шкафом. Она знала, что Барнабе ждет нового вопроса и что этот вопрос лишь продлит его молчание. Он же знал, что она не уступит, и наконец заговорил:

– Когда Клеман вошел в дом, там внутри было по меньшей мере еще два человека. Мужчина и женщина.

«Добрались…» – подумала Жюли.

– Они на него напали?

– Не сразу. Они не могли его сразу увидеть. Он прошел прямо в кабинет к Иову. Я набросал ему план дома, чтобы он не терял времени, разглядывая безделушки. Они его заметили, только войдя в кабинет.

Барнабу опять замолчал.

– Вы в самом деле постарались: он сгорал со стыда, этот мальчишка.

И добавил:

– Потому что он пустился геройствовать.

Потом сказал:

– Сперва он их запутал. Но потом до этих двоих все-таки дошло.

Пауза.

– Они его убили?

– Клеман, кажется, бросился к двери. Женщина закричала: «Держи его!» Был какой-то удар, и больше я ничего не смог расслышать.

– А ты-то где был?

– Сзади. На лесной дороге, помнишь?

– И что ты сделал?

– Я не знал, как быть. Я уже начал спускаться к дому, и тут увидел, как эти двое выходят. Высокая девица и здоровяк. Громила нес Клемана на плече. Девица уселась в красный «фиат», а здоровяк забрал машину Клемана, стоявшую на дороге в Мопа. Пять минут спустя, они проехали мимо меня. Я побежал к своей машине. Выехав из леса, они свернули направо, к ущелью Карри. Я ехал за ними на расстоянии. Слишком большом, потому что когда я подъехал к ущелью, то увидел только красный «фиат», удиравший на полной скорости. Они столкнули машину Клемана с утеса. Должно быть, она и сейчас еще там, в лесах Лавальской расселины.

– Какая это была машина?

– «Рено», маленькая, белая, взятая напрокат.

– И что ты сделал потом?

– Я спустился с Лавальского утеса. У меня была веревка в багажнике.

– И что?

– Он был мертв, Жюльетта.

Пауза.

– Барнабе?

– Да?