Записные книжки - Сомерсет Моэм

Франциско, держать пари с жучками в Ньюмаркете, увиваться за герцогинями в Париже, дискутировать с философами в Бонне, скакать верхом с пикадорами в Севилье, плавать с канаками в Южных морях. Писателю интересен любой человек; любой пустячный случай у него идет в дело. Иметь дарование, иметь в своем распоряжении пять лет и доход в сто пятьдесят фунтов, притом в двадцать три года — что может быть лучше.

Оба они уже умерли, эти братья. Один был художник, другой — врач. Художник твердо верил, что он гений. Заносчивый, вспыльчивый, тщеславный, он презирал брата, считал его филистером, чувствительной размазней. Но он почти ничего не зарабатывал и, если бы не помощь брата, жил бы впроголодь. И вот какая странность — грубый и неотесанный, как внутренне так и внешне, он писал слащавые картинки. Время от времени он ухитрялся устраивать выставки и на них всегда продавал одну-другую картину. Но не больше. В конце концов до врача дошло, что брат отнюдь не гений, а всего лишь второразрядный художник. Жестокое разочарование после всех его жертв. Но он держал свое открытие при себе. Потом врач умер, свое достояние он оставил брату. Художник обнаружил в доме врача все картины, проданные за четверть века неизвестным покупателям. Поначалу он был озадачен. Долго ломал голову, как это следует понимать, и наконец его осенило: хитрый брат нашел выгодное вложение капитала.

Английскую публику неизменно смешат крайности любовной страсти. Любовь не должна выходить за известные рамки, иначе рискуешь попасть в глупое положение.

Средний возраст. Думается, я ощущал свой возраст острее, чем многие. Я не заметил, как пролетела юность: меня всегда тяготило ощущение, что я старею. Оттого что для своих лет я изрядно повидал, много путешествовал, обладал широкой начитанностью и интересовался предметами, обычно не занимающими людей моего возраста, я казался старше своих сверстников. Однако вплоть до войны 1914 года, мне и в голову не приходило, что я немолод, А тут я с сокрушением обнаружил, что в сорок лет уже стар. Стар лишь для военной службы, утешал я себя, но вскоре произошел случай, окончательно лишивший меня иллюзий. Я обедал с одной дамой, своей давней знакомой, и ее племянницей, девушкой семнадцати лет. После обеда мы взяли такси, собирались поехать куда-то еще. Первой в такси села знакомая, за ней племянница. Но села она на откидное сиденье, уступив место рядом с теткой мне. Отказавшись от привилегий своего пола, она отдала дань уважения возрасту джентльмена уже не первой молодости. И до меня дошло, что я для нее человек почтенного возраста. Не очень-то приятно сознавать, что для молодых ты уже не ровня. Принадлежишь к другому поколению. Они считают, что твои скачки закончены. Они могут тебя почитать, восхищаться тобой, но ты не из их числа, и в конечном счете они всегда предпочтут общество людей своего возраста — твоему. Однако у среднего возраста есть и свои преимущества. Юность по рукам и по ногам связана общественным мнением. Средний возраст наслаждается свободой. Помнится, когда я кончил школу, я дал себе зарок: «Отныне буду вставать и ложиться, когда заблагорассудится». Это я, разумеется, хватил, вскоре мне стало ясно, что цивилизованный человек может быть независим лишь в определенных пределах. Если у тебя есть цель, для ее достижения приходится отчасти поступиться свободой. Но, достигнув среднего возраста, открываешь: в какой-то мере стоит поступиться свободой ради того, чтобы достичь той или иной цели. В детстве я страдал от застенчивости — средний возраст в значительной мере избавил меня от нее. Я всегда был слабого здоровья и долгие прогулки меня утомляли, но я не отказывался от них, стыдясь признаться в своей слабости. Нынче я ничуть не стесняюсь своих слабостей, и благодаря этому освободил себя от множества неудобств. Холодная вода мне всегда была ненавистна, но долгие годы я, не желая отставать от других, принимал холодные ванны и купался в холодном море. Нырял с такой высоты, что у меня душа уходила в пятки. Отчаивался от того, что в спорте уступал многим. Если я что-то не знал — стыдился признаться в своем невежестве. Лишь на склоне лет я понял, что сказать: «Я не знаю», — проще простого. В среднем возрасте мне открылось: никто не ожидает, что я пройду сорок километров, сыграю в гольф без форы или нырну с девяти метров. И это только к лучшему, это делает жизнь куда более приятной. А если бы от меня этого и ожидали, я бы этим пренебрег. Юность — несчастливая пора именно потому, что ты из кожи вон лезешь, лишь бы быть таким, как другие; в среднем же возрасте принимаешь себя таким, как есть, и благодаря этому средний возраст — вполне сносная пора.

Если человек не до конца удовлетворен жизнью, он ищет утешения в фантазиях. Он вынужден вечно отказываться от осуществления своих основных инстинктов, но отказ этот дается ему нелегко; и если он не получил ни почестей, ни власти, ни любви — а как он их жаждал! — он обманывает себя, уходя в мир фантазии. Бежит от реальности в искусственный рай, где ничто не мешает ему осуществить свои желания. Ну а потом в своем тщеславии приписывает этому умственному упражнению исключительную ценность. Работа воображения ему кажется чуть ли не наивысшей формой человеческой деятельности. И все-таки предаваться фантазиям — значит, признать неудачу; признать поражение в схватке с жизнью.

Материал романиста. Чем больше романист узнает о жизни, из которой он черпает темы, чем лучше понимает ход вещей — а это помогает ему более стройно воплотить свой замысел, — чем выше его мастерство, тем сильнее опасность, что ему наскучат те разнообразные коллизии, которые собственно и дают ему материал. Если по причине преклонных лет, умудренности или пресыщенности его уже не так интересует то, что затрагивает большинство людей, — он пропал. Романисту надлежит сохранять детскую веру в значимость вещей, которым люди, наделенные здравым смыслом, не придают особого значения. Ему надлежит вечно сохранять некоторую детскость. Надлежит до конца дней интересоваться тем, что уже не волнует людей его возраста. Чтобы серьезно описывать пылкую любовь Эдвина к Анджелине, человек пятидесяти лет должен обладать не совсем обычным складом ума. В том, кому открылось, сколь заурядны дела людские, романист умирает. Мне не раз доводилось видеть, как утрата детской непосредственности повергала писателя в смятение и как он пытался найти из этого выход, порой переключаясь на другие темы, порой бросая реальность ради фантазии, а порой — в случае, если он так глубоко увяз в прошлом, что ему уже не освободиться от реальности, — ополчаясь на свои старые темы с убийственной иронией. Так Джордж Элиот и Г. Дж. Уэллс забросили соблазненную деву и любвеобильного клерка ради социологии, так Томас Харди от «Джуда Незаметного» перешел к «Ди-настам», а Флобер — от романов чувствительной провинциалки к диким начинаниям «Бувара и Пекюше».

Произведение искусства. Наблюдая за публикой на концерте или в картинной галерее, я иной раз задаюсь вопросом, как влияет на людей произведение искусства. Ясно, что нередко оно глубоко затрагивает их, но чувства эти, судя по моему опыту, не приводят к действиям, и, значит, особой ценности не имеют. В таком случае искусство — или развлечение, или убежище. Оно дает отдых от труда, в котором видится оправдание существования, или утешает, если жизнь разочаровала. Оно играет роль кружки пива, которую рабочий осушает, чтобы передохнуть, или стаканчика джина, который проститутка опрокидывает, чтобы забыть на минуту о мерзостях жизни. Искусство для искусства так же не имеет смысла, как джин для джина. Дилетант, упивающийся бесплодными чувствами, которые пробуждает в нем созерцание произведений искусства, ничуть не выше пьянчуги. У него пессимистическое отношение к жизни. Жизнь для него — или борьба за существование, или тщета, а раз так, он ищет в искусстве или отдохновения, или забвения. Пессимист отвергает реальность, художник принимает ее. Чувство, пробужденное произведением искусства, имеет ценность лишь в том случае, если оно формирует человека и побуждает его к действию. Но тот, на кого искусство влияет таким образом, сам художник. Произведение искусства воздействует и на ум, и на чувства художника, потому что у него чувства порождают мысли, связанные с его собственными задачами, и мыслить для него значит творить. Но я вовсе не хочу сказать, что только на художников, поэтов и музыкантов благотворно действуют произведения искусства; говорить так — значило бы умалять ценность искусства; к художникам я причисляю и тех, кто владеет самым мудреным, самым мало почитаемым, самым важным искусством — искусством жить.

Моя первая книга, опубликованная в 1897, имела некоторый успех. Эдмунду Госсу она понравилась, и он написал о ней хвалебную рецензию. После нее я издал немало других книг, стал популярным драматургом. Написал «Бремя страстей человеческих» и «Луну и грош». Госса я, как правило, встречал раза два в год на протяжении двадцати лет, при встрече он в своей елейной манере неизменно говорил: «Дорогой Моэм, мне так понравилась ваша "Лиза из Ламбета". Как мудро вы поступили, больше ничего не написав».