Искатели необычайных автографов - Владимир Артурович Левшин

— Так какого же черта мы оттуда улетели? — вскипает Мате. — Это ли не предел бессмыслицы! Быть в доме у Блеза Паскаля и не обменяться с ним хотя бы двумя словами…

— Разве что двумя, — зубоскалит бес. — В настоящее время он вряд ли способен на большее.

— Бедный малыш, — сочувствует Фило. — Надеюсь, жертвенные манипуляции с ангоркой не помешают ему выздороветь?

— Увы, мсье! Природа, столь щедрая к нему на таланты, обделила его здоровьем. Весь его недолгий век пройдет в борьбе с мучительным неду…ду…ду…

— Что с вами, Асмодей? Вы не подавились?

Но вместо ответа проказливый бес включает такую скорость, что филоматикам уже не до расспросов.

Двадцать лет спустя

Если верить старой житейской мудрости, привыкнуть можно ко всему. Наши путешественники, во всяком случае, привыкли к неожиданным выходкам Асмодея быстро и потому отнеслись к его новому воздушному хулиганству довольно спокойно. Собственно, никакого хулиганства и не было: просто очередной межвременной перелет. По словам черта, они преодолели около двух десятилетий и очутились в сороковых годах семнадцатого века («Двадцать лет спустя, мсье, прямо как в романе Дюма-отца!»).

Теперь они тихо реют над большим городом, густо затянутым предрассветным туманом. Асмодей, по своему обыкновению, подсветил картину, и белесое, исколотое шпилями колоколен пространство сверху напоминает вату, из которой торчат острия медицинских иголок.

Мате склонен думать, что они опять над Парижем. Но Фило сразу определяет, что это Руа́н.

— Браво, брависсимо, мсье! — восхищается бес. — Узнать Руан, несмотря на туман (ко-ко, я даже стихами заговорил!), — такое, знаете ли, удается не каждому.

— Почему же «несмотря»? — гордо возражает тот. — Я узнал его именно благодаря туману.

— Вот как, мсье! Стало быть, с географией вы знакомы не так плохо, как уверяли.

Но Фило объясняет, что дело не в географии, а в живописи. Человек, хорошо знакомый с живописью, непременно узнает Руан по знаменитому Руанскому собору.

— Пусть меня просеят сквозь решето Эратосфена, если я вижу хоть что-нибудь похожее на собор! — петушился Мате.

— А разве я сказал, что Руанский собор виден? — надменно вопрошает Фило. — Его прекрасные могучие очертания лишь угадываются в молочной мгле. И именно таким — невесомым, растворенным в облаках — изобразил его французский живописец Клод Моне́. Впрочем, нет, не изобразил, а только еще изобразит через два с лишним столетия.

— Как вы сказали? — переспрашивает Мате. — Через два с лишним? Стало быть, есть еще время отговорить его от этой затеи. Охота была рисовать то, чего не видно.

Фило безнадежно вздыхает. Этот упрямый математик все еще ничего не смыслит в искусстве! Поймать неуловимое: запечатлеть игру воды, капризы солнечного света, оставить на полотне мимолетное впечатление — в общем, передать, как сказал поэт, «ряд волшебных изменений милого лица» природы, — это ли не увлекательная задача для художника?

— Да, да, — лопочет бес, — впечатление… импрессио́н… Именно от этого слова произойдет термин «импрессионизм».

— Вот-вот, — подтверждает Фило. — В конце девятнадцатого века импрессионистами назовут художников, стремящихся передать изменчивую поэзию живой натуры… Хотя стоит ли толковать об этом с москвичом, который ни разу не бывал в музее на Волхонке…

— Зачем? Чтобы посмотреть на Руанский собор, которого не видно? — отшучивается Мате. — Кстати, собор — не единственная местная достопримечательность, надеюсь?

— Ни в коем случае, мсье! — услужливо заверяет бес. — Руан — благородная столица Нормандии, один из крупнейших портов страны, славный кораблями, сукнами и, конечно же, знаменательными событиями. В тысяча четыреста… дай бог память! — ах да, в тысяча четыреста тридцать первом году здесь сожгли Жанну д’Арк.

Мате саркастически ухмыляется. Нечего сказать, подходящий повод для гордости!

— Увы, мсье, событие и впрямь не из радостных. Зато именно в Руане родился и здравствует по сей день мэтр Пьер Корне́ль.

Мате делает попытку потереть лоб и чуть не выпускает из рук конец Асмодеева плаща. К счастью, Фило вовремя толкает друга ногой и тем спасает от гибели. Но не от позора!

— Мате, — произносит он замогильным голосом, — вы ничего не знаете о Корнеле.

— А почему я должен о нем знать? — защищается тот.

— Родоначальник французской классической трагедии, автор бессмертного «Сида»! Совершенство этой пьесы даже в поговорку вошло. Когда француз хочет что-нибудь похвалить, он говорит: «Это прекрасно, как «Сид»!»

— Ну и что же? Бессмертных трагедий много, а я один.

— Кха, кха, — деликатно покашливает черт. — Что верно, то верно, мсье. Но коль скоро вы находитесь во Франции семнадцатого века, нельзя же вам не знать о пьесе, которая пользуется здесь столь шумной славой. Премьера прошла с таким небывалым успехом, что кардинал Ришелье чуть не лопнул от зависти.

— Так ему и надо! — с сердцем перебивает Фило. — Пусть не лезет в литературу. От его бездарных пьес мухи дохнут.

— Что толку, мсье? Он по-прежнему мнит себя непризнанным гением и преследует Корнеля своей ненавистью.

Фило презрительно улыбается. Старый графоман! Напортить самому Корнелю он еще может. Но творениям его — никогда! «Сид» навечно войдет в репертуар французского классического театра. Роль легендарного испанского патриота, героя освободительной войны, для которого честь превыше любви, а любовь превыше жизни, будут исполнять лучшие актеры Франции…

Его прерывает легкий толчок: Асмодей затормозил, и филоматики повисли над каким-то зданием.

— Улица Мюрсунтуа́, — тоном заправского кондуктора объявляет черт. — Особняк его превосходительства интенданта руанского генеральства.

Филоматики недоумевают: в чем дело? Знакомство с интендантом какого бы то ни было генеральства вроде бы в их намерения не входит… Но тут крыша исчезает, и друзья видят заваленный бумагами стол, над которым склонилась фигура в коричневом штофном халате.

Щелкая костяшками счетов, человек что-то подсчитывает при свете свечи. Тонкие губы его беззвучно шевелятся, веки болезненно жмурятся. Подсчитав сумму, он педантично вписывает ее в большой лист, где длинные колонки цифр замерли, как солдаты на параде.

Мате напряженно вглядывается в немолодое, усталое лицо. Боже мой, либо он ничего не понимает, либо это…

— Паскаль-отец, — заканчивает за него Фило. — Но как он, однако, постарел!

Черт сокрушенно разводит руками. Ничего не попишешь, годы! Годы и заботы. Нетрудно заметить, что у господина интенданта дел по горло… И то сказать, служа при кардинале