Новый Мир ( № 8 2013) - Новый Мир Новый Мир

Говоря о стихах Ахмадулиной 80-х годов, Михаил Эпштейн справедливо отмечает, что в них «возрастает значение точно зафиксированной даты». Он указывает на то, что «впервые в русской поэзии предпринимается попытка систематически раскрывать своеобразие не сезона или месяца („Апрель”, 1959; „Осень”, 1962), а отдельного дня, соединить лирико-философские обобщения с повседневной записью малейших изменений в жизни природы („Пишу: октябрь, шестнадцатое, вторник — и Воскресенье бабочки моей...” и т. п. — „День 12 марта”, 1981; „Ночь на 30 апреля”, 1983, и др.)» [1] . Иными словами, если традиционно стихи о природе отражали лирические раздумья поэта наряду с его философскими взглядами, то Ахмадулина добавляет к этому конкретику отдельного дня. Это совершенно справедливое наблюдение над явной стороной ее стихов требует дополнения относительно их скрытой стороны.

Почти любое стихотворение Ахмадулиной, включающее дату как часть поэтического текста, построено по схеме таинства: зримая его часть связана с конкретикой отдельного дня, а оборотная восходит к библейским образам, событиям и фигурам, непрямо выводящимся из пространства действий. Поэтому ее стихи, посвященные конкретным датам, нельзя назвать «повседневной записью малейших изменений в жизни природы». «Запись малейших изменений» есть даже не систематизация, а простое перечисление . Но перечень не создает целостной картины, хоть и основан на включении большого количества деталей. Создатель перечня не всегда отличает главное от второстепенного, и поэтому его примечания к «перечню» могут остаться разрозненными заметками. У Ахмадулиной же богатство деталей продиктовано строгим отбором и иерархией. Иерархия проявляет себя в выборе центрального образа и тщательном выстраивании его ближайшего и более отдаленного окружения.

Например, приведенное Эпштейном стихотворение «Бабочка» (1979) отсылает к идее воскрешения: 16 октября — преддверие празднования перенесения мощей Лазаря (17 октября по старому стилю). При этом Ахмадулиной удается избежать аллегоричности, поскольку ее задача — сопоставление увиденного с умопостигаемым, а не пересказ Библии. В этом она следует модели Паламы, для которого мир суть зеркало, отражающее Бога [2] .

В стихотворении «Вослед 27-му дню февраля» (1981) появляется такой, казалось бы, странный образ:

День-Божество, вот я, войди в меня,

лишь я — твое прибежище ночное.

Но если учесть, что 27 февраля 1981 г. выпадает на день Святого равноапостольного Кирилла (Словенского), то метафора становится вполне ясной — поэт, работающий при мерцании свечи, и есть «прибежище» кириллицы, соединяющей его с пушкинским «днем чудесным»: «День хочет быть — день скоро будет — есть / солнце-морозный, все точь-в-точь: чудесный». В стихотворении обыгрывается ситуация Непорочного зачатия: кириллица выступает пособником рождения, духом, реализующим вместе с лирической героиней День-Божество на ее странице и так дающим ему вторую жизнь.

День пред весной, снега мой след сотрут.

Ты дважды жил и не узнал об этом.

День один, день второй, день третий… Именно к такому ряду относится «День: 12 марта 1981 года». В Ветхом Завете день — герой Сотворения, дитя Творца, интегральное понятие, вбирающее в себя все созданное от вечера до утра. Точно так же героем стихотворения «День: 12 марта…»является День. Поэт словно перенимает эстафету, добавляя к числу месяц и год как уникальное имя Дня. В этом стихотворении День предстает как ипостась Сына.

          День: 12 марта 1981 года

Дни марта меж собою не в родстве.

Двенадцатый — в нем гость или подкидыш.

Черты чужие есть в его красе,

и март: «Эй, март!» — сегодня не окликнешь.

День — в зиму вышел нравом и лицом:

когда с холмов ее снега поплыли,

она его кукушкиным яйцом

снесла под перья матери-теплыни.

Я нынче глаз не отпускала спать —

и как же я умна, что не заснула!

Я видела, как воля Дня и стать

пришли сюда, хоть родом не отсюда.

Дню доставало прирожденных сил

и для восхода, и для снегопада.

И слышалось: «О, нареченный сын,

мне боязно, не восходи, не надо».

Ему, когда он челядь набирал,

все, что послушно, явно было скушно.

Зачем поземка, если есть буран?

Что в бледной стыни мыкаться? Вот — стужа.

Я, как известно, не ложилась спать.

Вернее, это Дню и мне известно.

Дрожать и зубом на зуб не попасть

мне как-то стало вдруг не интересно.

Я было вышла, но пошла назад.

Как не пойти? Описанный в тетрадке,

Дня нынешнего пред... — скажу: пред-брат —

оставил мне наследье лихорадки.

Минувший день, прости, я солгала!

Твой гений — добр. Сама простыла, дура,

и провожала в даль твои крыла

на зябких крыльях зыбкого недуга.

Хворь — боязлива. Ей невмоготу

терпеть окна красу и зазыванье —

в блеск бытия вперяет слепоту,

со страхом слыша бури завыванье.

Устав смотреть, как слишком сильный День

гнет сосны, гладит против шерсти ели,

я без присмотра бросила метель

и потащилась под присмотр постели.

Проснулась. Вышла. Было семь часов.

В закате что-то слышимое было,

но тихое, как пенье голосов:

«Прощай, прощай, ты мной была любима».

О, как сквозь чернь березовых ветвей

и сквозь решетку... там была решетка —

не для красы, а для других затей,

в честь нищего какого-то расчета...

сквозь это все сияющая весть

о чем-то высшем — горем мне казалась.

Нельзя сказать: каков был цвет. Но цвет

чуть-чуть был розовей, чем несказанность.

Вот участь совершенной красоты:

чуть брезжить, быть отсутствия на грани.

А прочего всего — грубы черты.

Звезда взошла не как всегда, а ране.

О День, ты — крах или канун любви

к тебе, о День? Уж видно мне и слышно,

как блещет в небе ровно пол-луны:

все — в меру, без изъяна, без излишка.

Скончаньем Дня любуется слеза.

Мороз: слезу содеешь, но не выльешь.

Я ничего не знаю и слепа.

А Божий День — всезнающ и всевидящ.

(12 — 13 — 14 марта 1981, Таруса)

В соответствии с православным календарем день 12 марта 1981 года пришелся на четверг первой седмицы Великого поста и был посвящен Таинству покаяния. Он отмечается покаянными молитвами и воспоминаниями крестной смерти и воскресения Христа. По-видимому, прочтение в природе одной из важнейших страниц истории покаяния, о которой речь пойдет ниже, и легло в основу сюжетной канвы «Дня: 12 марта…». И не только прочтение — проживание события лирической героиней, сделавшей его частью своего духовного опыта.

В отличие от символистов, идущих от символики чисел и деталей, Ахмадулина не кодирует свое произведение. Как раз наоборот — она старается раскодировать реальность, отыскивая скрытые признаки, по которым восстанавливается ее связь с неизреченной реальностью. «День: 12 марта…» не исключение. Не поэт, но природа наделяет его столь значимым числом. И «стих глядит, что делает природа», пока автор, отталкиваясь от реальной даты, пытается прозреть все знаки и связи, позволяя стиху быть , коль тот «тайну сохранит и не предаст словам» («Кофейный чертик»; датировано тем же днем — 12 марта 1981 г.).