Бронированные жилеты. Точку ставит пуля. Жалость унижает ментов - Леонид Семёнович Словин

Покупателям хотелось закончить разговор круче. Хабиби видел их насквозь.

«К ночи будете без товара и денег… С одной вашей амбицией!»

Покупатель, что был помоложе, нашел наконец, как ему показалось, нужную фразу:

— Твоя жизнь против товара — если обман! Найдем из–под земли!

Хабиби пожал плечами. Срок его пребывания в Москве заканчивался, он не собирался жить вечно в сумасшедшем городе.

— До встречи вечером…

Покупатели уехали первыми. Хабиби подождал. Никто из тех, кто его пас, покупателей сопровождать не стал. «Не менты! Еще тому подтверждение…»

Он сел в такси.

— Сзади «девятка». Не знаю чья. Езжай спокойно. Зачем нам головная боль? Пусть убедятся: мы не собираемся от них бегать.

— Понял…

Таксист поймал машину в зеркале заднего вида.

— Если им хочется за мной смотреть — пожалуйста! — Хабиби возвращался на службу. Место работы его было хорошо известно тем, кто время от времени, согласно утвержденному начальством графику, устраивал якобы негласные контрольные сопровождения. Серая «девятка» проводила их до знакомой ограды, до будки, в которой постоянно дежурил милиционер. Плавно качнула проблесковыми маяками, удаляясь. Перед тем как покинуть такси, Хабиби распорядился:

— Вечером — работаем! Готовь багажник. Заедешь как обычно — за час!

Подполковник Омельчук не попал в этот день ни в горком КПСС, ни на перегон. Деваха из гостиницы повела московского проверяющего прямо к себе домой. Идти было недалеко — метров сто от пустого кинотеатра, где назначено было свидание, через главную улицу. На некоторое время Омельчук оказался в центре общего внимания: Любку в Шарье знали. Смотрелась она неплохо: грудастая, в прозрачной кофточке, с чувственным, выдвинутым вперед подбородком и мощным задом — образ, созданный в стыдных снах. Омельчука так и тянуло положить ладонь на наиболее выразительное в ней — на лафетную часть, но он преодолел искус. Маленькая квартирка ее оказалась на втором этаже деревянного горкомхозовского дома — чистенькая, в подзорах, в вышивках. Пока Любка суетилась с закуской, Омельчук разлил по рюмкам коньяк…

Через полчаса в дверь позвонили.

Любка расправила на себе юбку, пошла открывать. Омельчук остался в комнате.

— Товарищ подполковник… — Старший опер Виталька прибыл с двумя офицерами, Омельчук видел их в линейном отделении. — Мы по вашу душу…

— Из Москвы позвонили?

— Да нет! Я чего беспокою? Сейчас к теще моей поедем, в Шангу. Уже ждут! Жена с работы отпросилась, махнула в колбасный цех — там у нас свояк… А мы заехали в гостиницу — вас нет! Пораскинули так и этак… Куда человек мог деться? — Бесхитростность старшего опера была на грани оскорбительной глупости. — Думаю: «Заеду к Любе!» И не ошибся!.. «Где же Созинов вас набрал таких!..»

— Люба, ты тоже собирайся!

— Неудобно, Виталий! — Любкино лицо горело.

— Да ладно! Неудобно угли считать — пальцы дымятся! Без тебя не поедем! Точно, товарищ подполковник?

Любка вся подобралась — ждала ответа. «Горячая девка…» Омельчук даже крякнул от полноты чувств.

— Шанга далеко отсюда?

— Рядом.

— Что ж! — Он поднялся. — Можно и съездить! Рабочий день — к концу!

Гуляли в избе–пятистенке, на краю поселка. Пили, орали, дробили… Половицы щедро отзывались на стук. А вокруг — за стенами, за двором, над крышей — первенствовала все та же, устоявшаяся, не прерываемая ничем тишина; за несколько часов пребывания в Шарье Омельчук все никак не мог к этому привыкнуть. Сидели хорошо. Виталькина теща — не старая еще, с раскачивающимися длинными сережками, с повадками лидера — шутками–прибаутками опытной рукой правила застолье.

— Милости просим, гостюшки баские…

На столе царили картовники — диковинные пироги, облитые поверху картофельным свежим пюре на молоке, запеченные на противне в русской печи. К картовникам подали свежего молока, сметану, крутые яйца. Была еще брага! К самогону первачу. Первач был отменный — самогонный аппарат Виталька самолично отобрал в райотделе среди сотен конфискованных оригинальных конструкций, приговоренных к уничтожению.

Московского проверяющего Шарья принимала по высшему разряду, и Омельчук это оценил. Посулы генерала Скубилина, партийные документы Больших Боссов — все ушло на задний план.

«Кайф…»

Любка, сидевшая рядом, положила под столом свою горячую ногу чуть выше его колена, голенью обвила его голень. Они сидели, развернувшись в разные стороны, не разговаривали и даже ни разу не взглянули друг на друга, тесно, плечом к плечу, ощущая синхронное биение крови в переплетенных сосудах.

В избу вплывали новые гости — Омельчук уже не старался их запомнить — соседи, свои, сослуживцы. Оставляли в прихожей или на кухне бутылки, степенно проходили к столу. В присутствии высокого московского гостя несколько минут разговаривали вполголоса, чинно, потом начинали догонять тех, кто раньше начал.

— Гостюшка ты наш дорогой! — Виталькина теща все же вытащила Омельчука из–за стола. — Иди–ка ты полежи! С дороги, чай!

Он и впрямь почувствовал, что отяжелел.

За переборкой стояла застеленная суконным жестким одеялом кровать. Мигом достали подушки. Уложили, накрыли простыней.

С уходом Омельчука в горнице все пошло веселее и громче.

Проснулся он от бешеного стука за переборкой. Кто–то гулко вколачивал каблуки в пол. Женщины тянули тонкими куриными голосами:

Он кудрями потря–сет, Нам по рюмке подне–сет!..

Был уже вечер. В голове прояснилось. Пора заняться делом…

Он поднялся, в носках, как лежал, подошел к горнице. Гости в избе сменились, приехали сотрудники линейного отделения.

Общество распалось.

На месте Омельчука, рядом с Любкой, красовался усач–дежурный. Они сидели молча, не разговаривали. Любка смотрела куда–то в угол, усач тоже не обращал на нее внимания.

— Товарищ подполковник… — Старший опер Виталька — улыбчивый, с нежным, как у девицы, лицом — первым заметил Омельчука. — Котлеты стынут! Садитесь сюда!

Виталька достал магнитофон — старый, без верхней крышки. С двумя бобинами. Пленки были тоже видавшие виды, хрипатые.

Высоцкий, Шафутинский, Аркадий Северный…

— Из бесхозных, что ли? — Омельчук кивнул на магнитофон. — Что пассажиры забыли?

— Ну! Сто лет, а все равно пашет… Списанный!

— Не уничтожил по акту!

— Конечно! А уничтожь я его, как Созинов мне велел, — кому какая польза? А так люди слушают… — Виталька скользнул на рисковый, однако непременный, как закуска к выпивке, разговор о начальстве. — Такой он у нас — честное слово… Ни себе, ни другим!

— И не подумаешь! — подначил Омельчук.

— Вечером вместе работаем на вокзале — скажет, бывало: «Виталька! Купи два кусочка хлеба, кефир и сто пятьдесят колбасы в буфете!» Идешь!.. И тут уж смотри — чтоб ни больше, ни меньше! Все рассчитает! До копеечки! Сдачу отдай точно! А то скажет: «И кефирные бутылки сдай!» Тут уж… «Нет, — я говорю, — Пал Михайлович! Бутылки я не понесу!» А тру–у–ус! Взять