Страх - Олег Георгиевич Постнов

При всем том, мне кажется, я все-таки кое-чего достиг, уже хотя бы тем, что отмел решительно прочь любые интеллектуальные головоломки. Не зря же Гумбольдт (кажется, он) говорил, что поэт более, чем любой другой художник, рискует не столь полно занять воображение читателя, как того хотелось бы, именно потому, что может воздействовать и на разум, пренебрегая «более легким и чистым влиянием со стороны образов на органы чувств, которое между тем как раз и составляет суть искусства» (цитирую наизусть, сомневаюсь, что точно). Я никогда не был поэтом и, ясное дело, не рисковал в этом смысле ничем. Но коль скоро (это уже отмечалось выше) существо тех проблем, в которые я был вовлечен, касалось скорей пластики – в наглядной форме или в слове, – чем смысла par excellence, было бы странно надеяться в моем случае на любой возможный мыслительный ряд. Зато с бесшабашной откровенностью невротика, вздумавшего шокировать на ночь своего духовника, я перебрал и осмотрел не один раз все те улики, что были в моем распоряжении, вовсе не заботясь о том, какой приговор вынесет в итоге мой (или любой другой) суверенный разум; в сущности, я и так знал приговор.

Я хорошо помнил, к примеру, как как-то (Троещина, ночь) Тоня, уже засыпая, недолго ласкала меня пальцами ног вдоль ступни. Я замер без звука. Я и сейчас замер, сказать по правде. Впрочем, все вздор. Но, да простят мне мое бесстыдство, за этот миг я тотчас отдал бы, не торгуясь, и всю любовь Насти, и пыл белобрысой лошадки в Москве, и даже продажные вскрики девочки с Киевского вокзала, а нужно признать, в них-то мне чудилось больше, чем во всем ином, что дает плоть, – исключая, впрочем, опять же Тоню. Однако, если Эвелина де Вальероль Газданова наконец-то довоплотилась все-таки (после неудачи Кукольника) до того, что герой сладил с ней и на ней женился, то в случае с Тоней я понял давно, как глупо на это рассчитывать. Тут была важная – и с ее, и с моей стороны – аберрация чувств, с которой следовало считаться. Я не любил ее. Вероятно, она также была ко мне равнодушна.

Я понимаю, это трудно признать. Это трудно понять мне самому – где уж читателю! Тем не менее все было именно так. Нас приучили (де Сад, Ролан Барт, психолечебники), что чувство, если оно есть, умеет ладить с любым другим, хоть бы и с ненавистью. С ней даже лучше, объяснили нам. Но уж равнодушию-то оно враждебно. Между тем судьба (никуда не уйдешь!) может использовать обморок чувств для своих нужд, строя то, что ей вздумалось, словно бы вне человека. Именно это было со мной, с нами. Я слишком хорошо помнил тот жаркий полдень, реку, бормотание ведьмы с проплешиной между ног, и ту оплеуху в сарае, и свой бред. Конечно, тут не было места логике; что ж с того! Черная свадьба состоялась в свой час, как и всё прочее, что должно было быть, одно за другим, без всяких изъятий, и зеленый мир неспешно, однако прочно проник в мою жизнь вместе с пугалом моей спальни, Женщиной в Белом. Глупо повторяться, но я слишком подробно и хорошо рассмотрел эту живую покойницу. Может быть, она являлась мне чаще, чем нужно, чем это принято у них вообще? Но существующее, как известно, существует не более, чем несуществующее, вот в чем беда. И потому, накричавшись на призрак вдосталь в проклятом подъезде дома № 13 (или 11?) по Трехсвятительской улице, я впредь взялся за ум и теперь знал не только все повадки мары, вроде ее безмолвных жестов в направлении призрачных дверей, но чуть ли даже не самый ее гардероб, чуть ли не каждый узор мережки на ее платье (он временами менялся).

Конечно, мной мог бы заняться врач. Но, как всякий мнимый больной, я плохо верил в посюстороннюю помощь чужих рук и вообще боялся скончаться на сцене. К тому же это никак не решало вопроса о существовании Тони, в чем медицина, надо думать, всегда была и будет бессильна (яд не в счет). И не писал ли тот же Крафт-Эбинг, что в «половой склонности (вот он, врачебный душок!) любовь, то есть ожидание безмерного блаженства (уже лучше), есть лишь маска, тогда как цель (то есть зачатие: герр профессор вообще-то не слишком оригинален), сила импульса, гораздо более могуча, чем то удовлетворение, которое доходит в конце концов до сознания». Браво, господин Крафт! А что, если этот импульс – совсем не рождение ребенка? Тогда любви-маски может вовсе не быть, а под влечением (тоже маской) скрывается та самая могучая сила, которая, будучи раз пущена в ход – ведьмой ли или ее мертвой, но довольно шустрой для покойницы сестрой, – оказывается куда явственней глупого блаженства, и избавиться от нее уже никак нельзя! Надо думать, Метценгерштейн тоже не слишком блаженствовал, будучи приклеен к своему проклятому коню. Или, по крайней мере, тут следует подыскать какое-нибудь другое слово для выражения его чувств. Оттого-то я так всполошился, случайно найдя связь между венгерской новеллой По и крымской повестью Гоголя. Впрочем, Люк, а вечером Бирс успокоили меня. Мне удалось выспаться – в последнее время это случалось со мной все реже, – а утром, навестив редакцию, я узнал, что Левонский придумал план.

Всякий раз, когда Левонский придумывал план, это заканчивалось одинаково плохо и для сотрудников, и для издательства, и для него самого. На сей раз он подписал контракт с никому не ведомым русским автором, рассказы которого принесли ему чуть ли не с улицы, но о котором вдруг хором отозвались в самых лучших тонах корифеи. Парочка их (корифеев) еще пила чай в смежной с редакцией комнате, и я поспешил откланяться – Левонский меня не держал. Он уже подписал договор с этим новым русским и готовился выдать ему аванс. Мне он задолжал, к слову сказать, за два месяца. Впрочем, как я понял, По издавать он уже не хотел. Я вернулся домой, раздумывая над тем, чем же теперь заткнуть брешь в своем времени и бюджете. Был обеденный час, что-то около трех. Я прогулялся в ближний китайский ресторанчик, где давно знакомый официант (похожий на хорька, как, должно быть, и чета Хонгов) все никак не мог привыкнуть к тому, что я умею есть куай-дзы (палочками), затем неторопливо вернулся домой, сел в кресло, открыл том… Зазвонил телефон. Я подскочил, схватил трубку. Ошибка. Однако нервы и впрямь из рук