Страх - Олег Георгиевич Постнов

тому же, ворочая деньгами, их можно потерять. Лучше уж надежный процент. Ты что-нибудь имеешь против?

– То, что человек, так обращающийся с капиталом, не заслуживает его – в самом высшем смысле. У тебя никогда не будет миллиона.

– Верно, – опять согласился я, причем Джей в третий раз поморщился. – Он мне не нужен. Но если уж ты непременно хочешь знать мое мнение, ты все-таки не совсем прав.

Джей посмотрел выжидательно.

– Тут все дело в том, что я не люблю общих мест, – сказал я. – Допустим, я редко бываю в Нью-Йорке. До него далеко. Но здесь, в городе, я брожу по улицам, иногда болтаю с людьми…

– С какими людьми?

– С разными. В кафе, в магазинах… Конечно, в итоге моя Америка не совсем такая, как твоя, и не типична для русского эмигранта; но, с другой стороны, я не совсем русский и не совсем эмигрант.

– О чем же ты болтаешь в своих кафе? – полюбопытствовал Джей.

– Ну как тебе сказать… Вот, например, вчера мне повстречался в restroom[3] один старик-инвалид. Он жаловался, что тут – это был книжный магазин – такой же бардак, как во всех штатах (он сам из Пенсильвании, что ли), что он давно вызванивает стюарда из своей инвалидной кабинки (там, как в самолете, есть специальный звонок) и что жидкое мыло над умывальником вечно вонючее, а салфетки для задницы только двух сортов…

Джей хмыкнул.

– Всё?

– С ним – да. Потому что стюард как раз пришел.

– А-а. А то уж я думал, ты сам помог ему подтереться… Что, ты всерьез считаешь, что такие встречи тебе нужны?

– Более или менее. Я как раз в тот день встретил другого старика – уже в супермаркете. Он меня просил обменять ему тридцать food stamps[4] на столько же долларов. Говорил, ему нечем платить за свет. А при этом у него был самый приличный вид, я б никогда не догадался, что он беден. Верно, следит за собой изо всех сил и все такое.

– Да… – протянул Джей. – Я вижу, старики к тебе липнут. Ты ему обменял?

– Конечно. Видел бы ты, как он обалдел, услышав мой акцент и узнав, что я из России.

– Натурально, – Джей кивнул. – Он тут всю жизнь горбатится, а под старость спросил милостыни у бездельника-иммигранта…

Он улыбнулся – чтобы не вышло грубо – и перевел разговор на другую тему. Взял под конец полистать мой перевод Уайльда. Согласился, что роман – дрянь (визионер-вуайер страстно жаждет своего друга, содомита-гетерофила), и с этим уехал. Но я, конечно, не упустил в душе сравнить его упреки по поводу моего образа жизни с субботним диспутом о демократии. Что же касается возможных вздорных домыслов о допустимости таких сравнений, то у меня было алиби: температура и насморк, которые, несмотря на таблетки (очень хорошие), вновь стали давать о себе знать. Я даже раскашлялся напоследок, так что Джей, уже в дверях, сказал, что, если что́, лучше лечь в больницу. Тут это обычное дело в случае простуды, сказал он. Страховка же у меня в порядке? Они с женой меня навестят… Страховка была в порядке. И я подумал про себя с усмешкой, что, знай он мои подозрения (в общем, вполне произвольные, надо признать), я, пожалуй, как раз бы лег в палату № 6.

XXXVI

Но и он, и Степан Богданыч были правы по меньшей мере в одном: мне действительно было трудно смотреть по сторонам, пока я пытался сладить с ходом событий вблизи меня. И потому тот чудный, в сущности, новый мир, в который я попал, выйдя из самолета в аэропорте Кеннеди (JFK), словно пропадал из-за этого для меня даром. Я будто договорился сам с собой не видеть в нем ничего, кроме новых кулис или новых декораций для старой пьесы, и легко научился, как большинство русских вслед за Набоковым, презирать то, что, в отличие от него, они зачастую попросту худо знают. Они не могут скрыть скептической мины, найдя, к примеру, в том же Art Store галстух с Джокондой или носки с Веласкесом, хотя вряд ли отдают себе отчет, что аляповато одетые американцы (на самом деле очень внимательные к одежде, своей и чужой) тоже смотрят на эти вещи с улыбкой, только, в отличие от них, без презрения, а со смехом. И что досужий клерк вполне способен явиться в таких носках на дружескую вечеринку лишь с целью позабавить приятелей, причем ни ему, ни им это нисколько не помешает затем восхититься искренне тем же Да Винчи где-нибудь в National Museum, полном народу, к слову сказать, в любой час дня; да и только ли это?

Я входил в какой-нибудь Staples прикупить тетрадь, но оказывался в писчебумажном раю, при ближайшем рассмотрении не столь изобильном, как, например, супермаркеты калибра Food Town (от моего дома шоссе № 1, юг), – что, впрочем, логично, ибо американцы в первую очередь мастера поесть, – но все же уютном, вызывающем сладкую дрему мирке, полном тех эфемерных драгоценностей, в которых понимает толк и заведомо к ним наклонен – в прямом и переносном смысле – лишь завсегдатай письменного стола: разномастных готовален, раштров[5], совсем крошечных глобусов, почтовых инструментов и чуть ли не комнатных астролябий тут же в углу среди аппетитных стопок бумаги, столь белоснежной, что сами собой приходят мысли, достойные ее, хотя все это, должно быть, рассчитано опять-таки на клерков, только служит уже для их дел, не утех. И рядом с блокнотом, украшенным «Поцелуем» Климта, лежит солидный, с золотым обрезом чистенький гроссбух – account book, чтобы быть точным, с педантической надписью: «512 разлинованных страниц». Наконец, и скрепки – не разноцветные, как в детских отделах, а золотые, словно пенсне писца, в строгих пеналах, рядом с плечистым пресс-папье, похожим на бюст штангиста в погонах из мрамора, – довершают декор. После таких шкафов веселые айлы какого-нибудь Shop Rite' – известно, желудок не голова – кажутся праздными, скучными, пока вдруг не встретишь где-нибудь невпопад между банками кофе или свертками для камина (Dura flame) невесть как попавшую сюда пожарную машину длиной в локоть, с выдвижной лестницей, с помпой и шлангом, о которой страстно, беспредметно и долго мечтал лет в семь, даже не зная вовсе, что такие бывают на свете…

À propos, об игрушках. Уставшему русскому трудно привыкнуть вначале, что это все – всерьез. «Игрушки – это мы», – гласит девиз одной из главных детских фирм США. Однако кажется, что и взрослые не взрослеют. «Человек первым делом должен жрать, да!» – говорит несимпатичный герой того же Набокова, правда, немец.