Привычное проклятие - Ольга Голотвина

— И пусть сожрут, — глухо уронил Арби.

Верзила зорко глянул в посеревшее от тоски лицо парня.

— Надеешься в лесу на свою белобрысую наткнуться? Так лес-то большой, а она маленькая! Какая разница, где вздыхать по красотке, так вздыхай дома, оно безопаснее! И на кой тебе сдалась эта, как в твоих балладах поется, неразделенная любовь?

— Неразделенная, так целее будет! — с горьким вызовом отозвался Арби. — И вся мне достанется!

Верзила смягчился:

— Голодный небось? Я тебе оставил пару лепешек и кусок мяса. Тут без тебя новые постояльцы заявились… — Взгляд Верзилы скользнул к ограде. — Погоди, а как ты вошел? Что, калитка была не заперта?

— Угу.

— Уши Молчуну оборву! Ладно, сейчас заложу засов, пойдем ужинать… Эй, что с тобой?

Арби вскинул голову, взгляд стал тревожным:

— Я хотел сказать, ты меня отвлек… на пристани стоит ведро.

Мужчины глянули друг другу в глаза и молча ринулись к калитке.

На причале они огляделись. Было темно. Лохматым затаившимся зверем залег вдоль берега черный лес.

— Ты налево, я направо! — скомандовал Верзила. Оба, забыв о ящерах и троллях, побежали по берегу…

Молчуна обнаружили неподалеку от пристани, под старой ивой. Он привязал веревку-опояску к толстому суку, а другой конец намертво захлестнул у себя на левой руке. И теперь бился в припадке — белый, страшный, распяливший рот в беззвучном крике. Похоже, он грыз веревку — губы были в крови…

Верзила и Арби не смогли распутать узел. К счастью, у певца оказался с собой нож.

Освобожденный Молчун даже не потер свою распухшую, посиневшую руку. Он упал наземь, покатился по траве. Спасители вцепились ему в плечи.

— Ты чего из себя зайца в силке изображаешь? — с гневным отчаянием спросил Верзила, забыв, что не получит ответа.

Молчун рванулся из дружеских рук. Из горла вылетело хрипение.

Арби осенило. Он повернул лицо немого раба так, чтобы смотреть глаза в глаза:

— Ты слышал ту гадину, да? Слышал, как она поет?

Над его плечом охнул Верзила.

Глаза Молчуна широко раскрылись — и тут же тело обмякло в руках друзей. Арби и Верзила подхватили беднягу на руки, потащили к калитке.

Верзила процедил сквозь зубы:

— Как же он догадался себя привязать… хватило рассудка…

На постоялом дворе их появление не вызвало переполоха. Кринаш помог уложить слугу в пристройке и принес «водички из-под кочки», чтоб тот скорее уснул и не мучился кошмарами. Дагерта заботливо размяла пострадавшую руку, смазала барсучьим жиром. Все без шума и суеты, чтобы не беспокоить постояльцев.

Тем временем Верзила запер калитку и хотел было идти в дом, но услышал из-за угла калитки тихий перебор струн. Он пошел на этот звон и сел на скамью рядом с Арби.

— Видал, что творится? А ты по лесу бегаешь! Нарвался бы на ту голосистую стерву…

— Я не Молчун, — грустно усмехнулся певец. — Вот здесь, — коснулся он кончиками пальцев своей груди, — уже сидит одна колдунья со своими чарами. Место занято!

Его собеседник хотел высказаться насчет самонадеянного дурачья, которое может пропасть ни за грош. Но тут снова вступила лютня, и Верзила примолк, слушая, как Арби медленно выводит:

Не смейся, выслушай добрый совет: опасно бродить дотемна,Когда сплетает над берегом сеть усталая тишина,Когда ступни роса холодит, осока угрюмо шуршит, —Над черной водой тогда не ходи, туманом речным не дыши!В омут уйдет потревоженный сом, ветер забьется в камыш.

Ты обернешься, но мирный свой дом в сумерках не разглядишь.Ивы недобро листвой прошумят, словно твой путь стерегут…Тут-то она и настигнет тебя — песня на том берегу!

Странные звуки, сливаясь, струясь, тихо возникнут в ночи.Песня тебя обовьет, как змея, в сердце твоем зазвучит.Серым крылом туман разметав над неподвижной рекой,Птица возникнет возле лица, словно призрак ночной.Серая птица, седая мгла, холод от сонной воды…Ах, как взметнутся два мягких крыла неотвратимой беды!

Голос умолкнет за сонной рекой, птица уйдет в высоту…Вдруг ты поймешь, что беспечный покой отдал за песню ту.Больше походка не будет легка, и потускнеет взор…Ветер завозится в тростниках, словно в засаде вор.И побредешь по холодной росе в дом опостылевший свой,Память о серой птице-тоске взяв навсегда с собой…

Чем лиха искать над черной водой, у очага сиди:Жаркий огонь, добрый огонь от всяких бед оградит…Но разве ты усидишь у огня, взоры клоня к очагу,Если струится, коварно маня, песня на том берегу?

Рослая служанка шла по темному коридору. В одной руке у нее был фонарь со свечой, в другой — поднос с едой, якобы для больной госпожи. Впрочем, почему «якобы»? К утру вернется — слопает в охотку.

Все шло как всегда, не было причин для беспокойства. Но у служанки на сердце было тяжело. Словно чья-то рука мягко трогала ее шею, чуть пониже стянутых в узел волос.

Женщина резко обернулась.

Никого. Пустой коридор.

Хмыкнув, она решительно зашагала дальше. Резко остановилась. Снова круто обернулась. Мысленно выругала себя за глупость. Но… ведь показалось же ей, что тень на мгновение раздвоилась?

Вздор! Просто фонарь качается в руке! В этом замке слишком много странного и жуткого, чтоб еще бояться теней по темным углам!

Гордо вскинув голову (жест, позаимствованный у госпожи), служанка зацокала каблучками по каменным плитам пола. Больше она не оборачивалась.

А за ней — след в след — шла ксуури. Ноги в мягких сапожках ступали бесшумно, тело точно повторяло каждое движение женщины. Как резко ни поворачивалась служанка, Уанаи каждый раз оказывалась у нее за спиной. Со стороны казалось, что обе танцуют тщательно отрепетированный танец.

Лицо Уанаи было отрешенным. Эта детская забава не стоила ее внимания. Ксуури отпустила свое тело на свободу. Руки, ноги, плечи сами делали все, что нужно, а мысли были далеко.

Что за человек этот Эйнес, которого они вытащили из темницы в придачу к Курохвату? Хорошие глаза, держится достойно. Помогал измученному пытками разбойнику вскарабкаться наверх по веревке.

Впрочем, даже если бы в Эйнесе с первого взгляда можно было распознать дрянь, Уанаи все равно не смогла бы оставить его в Людожорке. Какая мерзость! Как могут люди придумывать такое друг для друга? У башни нет ни дверей, ни окон — только отверстие наверху. Пленников сталкивают вниз по наклонной каменной горке, а обратно — только по веревочной лестнице. И еду тоже сбрасывают вниз. Или не сбрасывают…