Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

На платформе я скользнула взглядом над белыми и принялась рассматривать чернокожих, выжидательно ходивших туда-сюда. Никто из мужчин не мог равняться ростом с папой, не было здесь и ослепительно красивых женщин (на основании первого папиного выбора я исходила из того, что и последующие его подруги будут изумительно хороши собой). Увидела какую-то девочку с белым цветком, но тут же ее отмела. Платформа опустела, мы раз за разом проходили мимо друг друга. Наконец она остановилась и недоверчиво произнесла: «Маргарита?» В зрелом голосе звучал дребезг изумления. То есть никакая она не девочка. Меня тоже обуяло недоверие.

Она сказала:

– Я – Долорес Стокланд.

Ошарашенная, я попыталась сохранить вежливость и поздоровалась:

– Добрый день. Меня зовут Маргарита.

Папина подружка? Мне показалось, что ей двадцать с небольшим. Аккуратный костюмчик из жатого ситца, лакированные туфли-лодочки и перчатки свидетельствовали о том, что она – человек опрятный и воспитанный. Роста она оказалась среднего, но у нее было несформировавшееся тело подростка, и я подумала, что, если она собирается за папу замуж, ее, наверное, ужасает перспектива обзавестись падчерицей шести футов ростом, да еще и откровенно некрасивой. (Потом выяснилось: папа-Бейли ей сказал, что детям его восемь и девять лет и они просто невероятные милашки. А у нее была такая склонность во всем ему верить, что, хотя мы и переписывались, а я тогда очень любила замысловатые слова и хитро построенные предложения, она все же не заметила очевидного.)

Я стала для нее лишь одним звеном в длинной цепочке разочарований. Папа пообещал на ней жениться, но постоянно откладывал и в итоге женился на женщине по имени Альберта – еще одной малорослой худощавой южанке. Когда я познакомилась с Долорес, она старательно принимала позу негритянки из буржуазии, вот только для этой позы не было никаких материальных оснований. Оказалось, что папа живет не в поместье с прислугой, а в трейлере на окраине городка, который сам находится на окраине другого городка. Долорес жила с ним, содержала дом в чистоте – порядок там был идеальный, как в гробу. Искусственные цветы восковато вздымались над стеклянными вазами. У нее сложились задушевные отношения со стиральной машиной и гладильной доской. Ее парикмахер мог рассчитывать на безраздельную преданность и неизменную пунктуальность своей клиентки. Иными словами, жизнь была бы идеальной, если бы не вторжения извне. И тут появилась я.

Она изо всех сил пыталась превратить меня в нечто для себя худо-бедно приемлемое. Первая попытка – она провалилась полностью – касалась моего внимания к деталям. Меня просили, умоляли, а потом и заставляли поддерживать в своей комнате порядок. Моя готовность это делать разбивалась о полнейшее невежество по поводу того, как именно к этому подойти, и о застарелую неуклюжесть в обращении с мелкими предметами. Туалетный столик в моей комнате был заставлен фарфоровыми фигурками белых женщин при зонтиках, собачками, толстопузыми амурчиками и всевозможными зверюшками из дутого стекла. Застелив постель, подметя пол и развесив одежду, я – когда и если вспоминала, что с этой мелочовки нужно стереть пыль, – всякий раз сжимала одну из них слишком крепко, отламывала ей ногу-другую или брала слишком неплотно и роняла – она разлеталась на жалкие осколки.

Папа неизменно сохранял на лице выражение непроницаемо-позабавленное. В том, как он наслаждался нашей взаимной неловкостью, было нечто злокозненное. Долорес, безусловно, обожала своего гиганта-любовника, а его красноречие (папа-Бейли не говорил, а вещал), приправленное раскатами «р-р-р», видимо, отчасти искупало убогость его жилища, не тянувшего даже на средний класс. Он работал на кухне в военно-морском госпитале: они оба любили повторять, что он – врач-диетолог американского флота. Холодильник у них всегда был забит только что купленными окороками, жареными половинками и четвертинками куриных тушек. Папа прекрасно готовил. Во время Первой мировой он служил во Франции, а потом работал швейцаром в роскошном отеле «Брейкерс»; соответственно, часто устраивал нам «континентальные» ужины. На стол подавали цыпленка в вине, говяжью вырезку в собственном соку, котлеты по-милански со сложными гарнирами. Но лучше всего ему удавалась мексиканская еда. Он каждую неделю пересекал границу, покупал специи и другие необходимые ингредиенты, которые потом превращались в курицу с зеленой сальсой и энчилады с мясной начинкой.

Будь Долорес не такой скудоумной и чуть более приземленной, она наверняка бы обнаружила, что все эти припасы можно приобрести и в ее собственном городке, папе совсем не обязательно ездить за продуктами в Мексику. Но гордость не позволяла ей и близко подойти к какому-то занюханному мексиканскому «меркадо», а уж тем более шагнуть в его пахучие недра. Кроме того, очень уж красиво звучала фраза: «Мой муж, мистер Джонсон, диетолог флота, уехал в Мексику купить припасов к ужину». Она безотказно действовала на других любителей покрасоваться, которые ходили в белый район покупать артишоки.

Папа свободно говорил по-испански, и, поскольку я учила испанский в течение года, мы могли худо-бедно объясняться. Похоже, способности к изучению иностранных языков оказались единственным моим свойством, которое произвело на Долорес сильное впечатление. Она слишком крепко сжимала зубы и слишком неловко ворочала языком, чтобы произносить незнакомые звуки. При этом нельзя не признать, что ее английский язык, как и все остальное в ней, был безупречен.

Мы мерялись силами несколько недель, папа же, так сказать, стоял у боковой линии, не поддерживая и не осуждая, лишь развлекаясь от всей души. Один раз он спросил, «нр-р-равится ли мне моя мама». Я подумала, он имеет в виду мою маму, и ответила: да, она красивая, веселая и очень добрая. Он сказал, что речь не про Вивиан, он имеет в виду Долорес. Я объяснила, что она мне не по душе: вредная, мелочная и очень претенциозная. Он рассмеялся, а когда я добавила, что и я ей не нравлюсь, потому что я рослая и заносчивая, а еще, с ее точки зрения, грязнуля, он рассмеялся еще громче и произнес что-то в таком духе: «Ну, всяко бывает».

Однажды вечером он объявил, что на следующий день поедет в Мексику за продуктами на выходные. В этом не было решительно ничего необычного, однако на сей раз он добавил, что меня возьмет с собой. Ошарашенное молчание он заполнил сообщением, что поездка в Мексику станет для меня возможностью попрактиковаться в испанском.

Возможно, молчание Долорес было вызвано ревностью, мое же – откровенным удивлением. Папа никогда не показывал, что особо мною гордится, редко выражал приязнь. Он ни разу не взял меня к друзьям,