Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

Ее красивые здания стояли на невысоком холме в жилом районе для белых, кварталах в шестидесяти от негритянской окраины. В первом семестре я была одной из трех чернокожих учеников в школе и в этой разреженной атмосфере еще сильнее полюбила своих соплеменников. По утрам, пересекая на автобусе свое гетто, я испытывала смесь ужаса и тягостных предчувствий. Я знала, что очень скоро мы выедем за пределы привычного и чернокожие, которые уже сидели в автобусе, когда я вошла, почти все выйдут, а мне придется одной преодолевать сорок кварталов ухоженных улиц, ровных лужаек, белых домов и богатых детей.

По вечерам, по пути домой, на место прежних чувств приходили радость, предвкушение и облегчение, как только передо мной появлялись первые вывески: «БАРБЕКЮ», «ТРАКТИР – ЗАХОДИ», «ДОМАШНЯЯ ЕДА», а на улицах – первые темные лица. Я понимала: я снова среди своих.

В школе я, к разочарованию своему, выяснила, что я – не самая блестящая, даже далеко не самая блестящая ученица. У белых был куда более богатый словарный запас, а самое страшное – они куда реже испытывали страх в классе. Они без колебаний поднимали руку, если учитель задавал вопрос; даже если они ошибались, они делали это с чувством самоуверенности, я же должна была быть стопроцентно убеждена в своей правоте, прежде чем решиться привлечь к себе внимание.

Школа Джорджа Вашингтона стала первой моей настоящей школой. Я, скорее всего, совершенно зря потратила бы там свое время, если бы судьба не послала мне изумительного педагога. Мисс Кирвин была из тех редких учителей, которые всей душой влюблены в информацию. Никто меня не разубедит, что ее любовь к преподаванию проистекала не столько из приязни к ученикам, сколько из желания убедиться, что некоторые из известных ей фактов попадут в надежные хранилища, а оттуда их передадут дальше.

Она и ее незамужняя сестра проработали в системе образования Сан-Франциско двадцать с лишним лет. Моя мисс Кирвин – высокая пышущая здоровьем полная дама с седыми волосами цвета бортов военного корабля – преподавала основы права и обществоведение. В конце четверти наши учебники по ее предметам были такими же чистыми, а страницы – такими же гладкими, как и когда нам их раздали. Мисс Кирвин никогда или почти никогда не просила своих учеников открывать учебники.

Каждый урок она начинала так:

– Добрый день, дамы и господа!

Я никогда еще не слышала, чтобы взрослый настолько уважительно обращался к подросткам. (Взрослые склонны считать, что проявлением почтения поколеблют свой авторитет.)

– В сегодняшней «Кроникл» напечатана статья об угледобыче в Каролинах (или на какой-то другой отвлеченный предмет в том же роде). Уверена, что вы все читали эту статью. Попрошу кого-нибудь осветить этот вопрос подробнее.

После первых двух недель учебы у нее я, как и другие увлекшиеся ученики, начала читать городские газеты, журналы «Тайм», «Лайф» и вообще все, что удавалось достать. Мисс Кирвин доказала, что Бейли был прав. Он однажды сказал мне, что «любые знания – это валюта, ее стоимость зависит от состояния рынка».

У мисс Кирвин не было предпочтительного отношения к кому-то из учеников. Не было любимчиков. Если на определенном этапе она была кем-то особенно довольна, это не значило, что он мог рассчитывать на особое отношение и завтра – при этом и обратное тоже было правдой. Каждое утро для нее начиналось с чистого листа, и она вела себя так, будто и наши листы тоже были чистыми. Сдержанная, твердая в своих убеждениях, она никогда не потакала фривольностям.

Она не запугивала, а поощряла. Если некоторые учителя были со мной подчеркнуто любезны – проявляли «либеральность», – а другие полностью меня игнорировали, мисс Кирвин, похоже, просто не замечала, что я чернокожая и чем-то отличаюсь от других. Я была мисс Джонсон, и, если в состоянии была ответить на поставленный вопрос, удостаивалась всего лишь слова «верно» – того же, которое она говорила и другим ученикам, если они давали правильный ответ.

Много лет спустя, возвращаясь в Сан-Франциско, я заходила к ней на уроки. Она не забыла, что я – та самая мисс Джонсон с живым умом, который необходимо использовать по назначению. Во время этих посещений она никогда не призывала меня подолгу торчать в классе и маяться рядом с ее столом. Она всем видом показывала: вам, наверное, нужно навестить и других. А я часто гадала, знает ли она, что из всех учителей я запомнила только ее.

Я так и не поняла, почему мне дали стипендию для поступления в Калифорнийскую школу трудящихся. Это был колледж для взрослых, и много лет спустя я выяснила, что Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности причисляла его к подрывным организациям. В четырнадцать лет я согласилась на стипендию, дали мне ее и на следующий год. По вечерам я посещала театральные и танцевальные занятия вместе со взрослыми, белыми и чернокожими. Театральную студию я выбрала лишь потому, что мне нравился монолог Гамлета «Быть иль не быть». Я ни разу в жизни не видела ни одного спектакля, связи между кино и театром не усматривала. Собственно, и слышала-то я этот монолог только тогда, когда мелодраматически декламировала его самой себе. Перед зеркалом.

Укротить мое пристрастие к гипертрофированным жестам и восторженным интонациям было трудно. Когда мы с Бейли вместе читали стихи, он это делал свирепо, как Бэзил Рэтбоун, а я – как ошалевшая Бетт Дэвис. В Калифорнийской школе трудящихся въедливая и проницательная преподавательница быстро и бесцеремонно отучила меня от мелодраматизма.

Тем, что заставила полгода заниматься пантомимой.

Бейли с мамой советовали мне заняться танцами, а брат еще рассказывал в частном порядке, что от танцев у меня ноги станут рельефнее, а бедра – шире. Это было более чем заманчиво.

Я недолго робела из-за того, что приходится ходить в черном трико по просторной пустой студии. Разумеется, поначалу я только о том и думала, что все станут таращиться на мое огуречной формы тело: узловатые колени, узловатые локти и – увы – узловатые груди. Но меня никто не замечал, а когда преподавательница плыла по классу и завершала свой проход арабеском, меня это захватывало. И я научусь так двигаться. Я научусь, выражаясь ее словами, «занимать пространство». Дни заполнились уроками у мисс Кирвин, ужинами с Бейли и мамой, театральной студией и танцами.

Мои пристрастия на этом жизненном этапе очень странно сочетались друг с другом: Мамуля с ее величавой решимостью, миссис Флауэрс с ее книгами, Бейли с его любовью, мама с ее