Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

подвесить свою бумажку к потолку. Сперва нужно разжевать мексиканскую жвачку, чтобы из нее ушел весь сахар, потом бармен вручает желающему несколько полосок бумаги – на них нужно написать либо какую-нибудь поговорку, либо сентиментальное изречение. Вытаскиваешь жвачку изо рта, прикрепляешь к концу бумажной ленточки. Находишь на потолке место посвободнее, прицеливаешься и в момент броска издаешь вопль, от которого кровь стынет в жилах, – такой уместен на ревущем стадионе-родео. После нескольких писклявых промахов я преодолела сдержанность и вывернула горло наизнанку в вопле, достойном самого Запаты. Я была довольна, папа явно горд, новые друзья обходительны. Какая-то женщина принесла «чичарронес» (у нас на Юге их называли «обжарками»), завернутые в промасленную газету. Я жевала хрустящие свиные шкурки, танцевала, вопила, пила ужасно сладкую и липкую кока-колу – никогда в жизни я еще не была так близка к бесшабашности. Появились новые гуляки, меня им представили как «ла нинья де Бейели» – и меня тут же приняли в компанию. Полуденное солнце не в силах было осветить помещение сквозь единственное окошко, густая масса тел, запахов и звуков плавилась, перетекая в духовитые искусственные сумерки. Я осознала, что довольно давно уже не видела папу. «Dónde está mi padre?» – спросила я у своего партнера по танцам. Полагаю, мой искусственный испанский звучал в ушах этого крестьянина так же претенциозно, как «Далече ли отбыл мой родитель?» для какого-нибудь полуграмотного горца из Озарка. Как бы то ни было, ответом мне стали взрыв хохота, медвежье объятие и ничего больше. Когда танец завершился, я начала протискиваться сквозь толпу, стараясь делать это как можно более незаметно. Едва не задохнулась от липкой паники. Папы нигде не было. Неужели он сговорился с тем пограничником на перевале? С него станется. В стакан мне чего-то подсыпали. От осознания этого колени у меня ослабли, танцующие пары расплылись перед глазами. Папы нет. Может, он уже на полдороге домой, а в кармане – деньги, за которые он меня продал. Нужно пробраться к двери – казалось, до нее много миль и гор. Меня останавливали вопросом: «Dónde vas?» Ответ был нелепым и двусмысленным, что-то вроде: «Yo voy por ventilarme», «выйду для проветривания». Не удивительно, что я имела такой успех.

Сквозь распахнутую дверь я увидела папин «Гудзон» в его одиноком великолепии. Значит, он меня не бросил. А это, разумеется, означает, что ничего мне не подсыпали. Мне тут же полегчало. Никто не последовал за мной во двор, где предзакатное солнце смягчило резкие черты полудня. Я решила посидеть в машине, подождать – вряд ли он ушел далеко. Я знала, что он с женщиной, и чем больше про это думала, тем проще было догадаться, которую из развеселых сеньорит он увел с собой. Была там маленькая ладная красотка с очень яркими губами, которая жадно прижалась к нему, едва мы приехали. Тогда я об этом не задумалась, просто отметила, как она радуется. Размышляя в машине, я мысленно проиграла ту сцену в голове. Она подбежала к нему первой, и как раз тогда он торопливо произнес: «Это моя дочь» и «Она говорит по-испански». Знала бы Долорес, она заползла бы в свое исступление, точно под одеяло, и с должной опрятностью испустила дух. Мысль о ее терзаниях надолго составила мне компанию, но потом музыка, смех и вопли Малыша Сиско проникли в мои приятные размышления о мести. Кроме прочего, смеркалось, а папа находился вне досягаемости – видимо, в одной из хижин на задах. По телу постепенно расползался страх: каково это будет – просидеть в машине всю ночь. Страх смутным образом связывался с тем предыдущим приступом паники. Не то чтобы ужас объял меня полностью, он докучным параличом распространялся по мыслям. Можно поднять стекла на окнах, запереть двери. Лечь на пол, сделаться маленькой, невидимой. Не выйдет! Я попыталась запрудить поток страха. Почему я боюсь мексиканцев? Они ведь были ко мне так добры – и папа всяко не позволит, чтобы его дочку обидели. Или позволит? Или не позволит? Как он мог бросить меня в этом буйном баре и уйти со своей женщиной? Ему все равно, что со мной будет? Плевать он на меня хотел, решила я и открыла плотину истерики. Потекли слезы, и их уже было не сдержать. Итак, меня ждет смерть на мексиканских задворках. Вот эта вот исключительная личность, обладательница выдающегося ума, который мы создали совместно с Богом, уйдет из жизни, не прославившись и ничего не совершив. Сколь безжалостен рок, сколь беспомощна эта несчастная чернокожая девочка.

Я разглядела его силуэт в почти полной темноте, хотела выскочить и бежать ему навстречу, но тут заметила, что его ведут та самая маленькая женщина, которую я видела раньше, и какой-то мужчина. Он пошатывался и клонился к земле, но они держали его крепко и направляли его нетвердые шаги ко входу в кантину. Если его заведут внутрь, мы никогда не уедем. Я вылезла из машины, подошла к ним. Спросила папу, не хочет ли он сесть в машину и немного отдохнуть. Он сосредоточился, узнал меня и ответил, что именно этого и хочет: он немного устал, нужно передохнуть, а потом мы поедем к нему домой. Он по-испански изложил эти пожелания своим друзьям, и они повели его к машине. Я открыла переднюю дверь, но он сказал: нет, он немного полежит на заднем сиденье. Мы загрузили его назад, попытались поудобнее устроить его длинные ноги. Мы его еще укладывали, а он уже захрапел. Похоже, спать он собирался долго и крепко – мне это сказало о том, что в итоге все-таки придется провести ночь в машине, в Мексике.

Я торопливо соображала – а парочка хихикала и что-то лопотала на невнятном испанском. Машину я раньше никогда не водила, но внимательно следила, как это делается, а маму мою считали лучшим водителем в Сан-Франциско. По крайней мере, она сама так считала. У меня отличная голова, я очень координированная. Разумеется, я справлюсь с вождением. Даже идиоты и бестолочи водят машину, понятно, что блистательная Маргарита Джонсон тоже сможет. Я попросила мексиканца развернуть машину – опять же на своем высокопарном школьном испанском; на то, чтобы меня поняли, ушло около четверти часа. Он, видимо, спросил, умею ли я водить, но как по-испански «водить», я не знала, а потому только твердила: «Si, si» и «Gracias», пока он не сел за руль и не развернул машину к шоссе. Полное понимание ситуации он продемонстрировал своим следующим поступком. Он не стал глушить двигатель. Я поставила ноги