Не под пустым небом - Мария Романушко

Каждый день мы путешествуем с отцом в прошлое…

И в тех краях, куда мы отправляемся, то он проводник, то я…

И то прошлое, которое мы прожили врозь, мы теперь проживаем вместе…

Я нашла чудесный маленький домик в Дубултах. Недалеко от моря и недалеко от храма. Предварительно договорилась с милыми хозяевами. В эту пору легко найти жильё, курортный сезон ещё не настал. Правда, я плохо себе представляю, чем мы будем платить, но сейчас не тревожусь на эту тему. Что-нибудь придумается!

Главное, чтобы поскорее сделали операцию.

Зачем-то заставили перед операцией залечивать зубы. Я вожу отца к стоматологу в соседнее отделение.

Ему выдали толстый больничный халат. Медленно-медленно бредём мы по дорожкам старого больничного парка, от корпуса к корпусу… лёгкие снежинки порхают в воздухе, ласкают лицо… Он держит меня за руку, как когда-то в Оренбурге… Нет, это я держу его за руку. Мы поменялись ролями. Ему трудно идти, и он держится за мою руку.

– Обопрись покрепче, – говорю я. – Я сильная.

– Знаю, доця…

Он боится зубных врачей, как и я. Хотя когда-то в детстве я воспитывала в себе волю и ходила к стоматологу сама. Но теперь я почему-то их опять боюсь. Но вида не показываю и стараюсь шутить и смешить отца, чтобы он не очень боялся – ему нельзя волноваться, у него может случиться приступ.

…Двадцать метельных и солнечных апрельских дней ездила я к нему на окраину Риги в клинику Страдыня.

Мы с отцом были счастливы эти двадцать отпущенных нам дней. Тогда – в те дни, в дни нашей жаворонковой метели – я писала каждую удобную для этого минуту: в трамвае, в троллейбусе, которые меня везли в клинику и обратно, на улицу Мичурина, в электричке, которая мчала меня на взморье (в те часы, когда к отцу было нельзя, я ехала к морю). И – по ночам, на маленькой кухоньке приютившего меня дома…

Мне кажется: я помню каждый час, каждую минуту тех рижских дней…

Помню ещё и потому, что каждая минута и каждое нахлынувшее чувство стремилось увековечиться на бумаге. Словно бы знало: оно – неповторимо. Больше никогда уже этого не будет в нашей жизни… В нашей с отцом жизни.

Счастье и боль, отчаянье и надежда переполняли меня настолько, что у меня бы разорвалось сердце, если бы я была не в состоянии эту мятущуюся метель хоть частично выплеснуть на бумагу…

Была Пасха. Я хотела ночью сходить в храм. Вышла. Темно, ни души вокруг. До храма – далеко. Вернулась в дом. Сидела на кухне, молилась и писала стихи.

А рано утром уехала на взморье…

Сосны. Белый песок. Синее, ослепительное небо…

Такое же ослепительно синее апрельское море…

Взяла прутик и написала на влажном песке огромными буквами:

ХРИСТОС ВОСКРЕС!

Пасхально голубел залив,И розовел пасхальный лес…Я написала на песке:«Христос Воскрес!»

На побережье – ни души…Но праздную не я одна.Песок ответил и вода…«Воистину!» – ответил лес.

На всем побережье – ни души. Только я. Сижу на белой песчаной дюне перед лицом безбрежной синевы и пишу стихи…

Я ощущаю себя внутри космического органа: сосны, море, белые дюны…

Не оставляй меня, Господь,В моих путях, моих молитвах.Пускай душа моя и плотьС весенним миром будут слиты.

Чтоб отличить я не моглаСебя – от пролетевшей птицы…Чтоб листьями во тьме светитьсяИ жёлтым лютиком сиять…

Пусть отзывается во мнеВселенной каждое движенье…Пусть будет радостным скольженье –По хрупкой, ледяной волне…

Стихи шли светлой лавиной…

Но эта лавина, как могучая волна, подымала меня над безнадёжностью, которая была готова захлестнуть меня, когда я сидела у постели отца и видела всю беспомощность врачей и медсестёр во время очередного приступа. Она – эта светлая, солнечная, метельная волна – подымала меня – надо мной же – вливая в меня силы для счастья. Силы для счастья – в ежеминутном преддверии беды…

Сосны, песок, ласковые дюны… Космос синевы. Я – крошечная частица этого космоса. Сквозь меня натянуты гудящие нервы вселенского Органа… Я чувствую звучание этих тугих потоков… Слышу звучание каждого в отдельности – и всех вместе. Я различаю тысячи мелодий – и вбираю в себя сразу всю полифонию: море, песок, белые, поросшие вереском дюны, сосны с красными на солнце стволами, небо – выплескивающееся из моря… Или море – из неба?…

И всё это – для меня одной в этот полуденный час жизни…

Можно подойти к самой кромке воды, стать на колени перед этой чистой синевой МОРЯ-И-НЕБА – как перед вселенской иконой – и молиться… Со словами или без слов. И знать: я – услышана… Я впаяна в чудо этого дня – как эта чайка, блеснувшая над синевой, как эта, едва видимая песчинка, как едва слышимая хвоинка… Я – составная мирозданья, я – необходимый элемент совершенства этой минуты. Без меня – единственной на этом берегу в этот час – мир чувствовал бы себя ущербным. Некому было бы сказать ему: ЛЮБЛЮ!

Я ощущаю себя живущей сразу во всех временах. Во всех временах вселенской – и своей собственной жизни. Я ощущаю себя всем и – во всём. И – всегда…

…Из тысячи мелодий, звучащих во мне, сквозь меня, – из этой поистине волшебной метели звуков – песни песней юрмальской весны – я явственно различаю несколько мелодий, которые – для меня.

Это – две мелодии. Они звучат одновременно – не переплетаясь, как бы независимо одна от другой. Не мешая одна другой и – не мешая мне вслушаться в каждую из них…

Две мелодии…

Мелодия первая – это мелодия сегодняшнего дня.

Это мелодия этой минуты: синих отцовских глаз, ждущих меня за метельным окном клиники Страдыня; его улыбка, обращённая ко мне – к его дочери, когда-то навсегда потерянной – а теперь навсегда обретённой; это – его протянутые ко мне руки: чтобы обнять и – чтобы опереться, такие сильные и такие беспомощные руки; это – мой страх, когда я бегу утром по рижским, настынувшим за ночь переулкам, по уже такой знакомой дорожке больничного двора к его корпусу, по долгим и крутым лестницам на его этаж, по знобко, морозно пахнущему эфиром коридору хирургического отделения к двери его палаты… Страх увидеть не его синие глаза мне навстречу – а гладко убранную постель. Страх столь выжигающий – что он выжег даже самоё себя… Он перестал быть страхом. Он перешёл как бы в другое качество: это был уже другой огонь – не пожирающий силы и надежду – а дающий и то и другое… Огонь не испепеляющий – а возрождающий…

(Не на этот ли костёр провожал меня Антоний Сурожский?…)

Мелодия вторая… Мелодия вечности.

Это мелодия ветра и песчаных дюн, мелодия неторопливо набегающих на берег волн и шёпот несметных песчинок под ногами… и голос ветра в напружинившихся соснах… и красная на солнце кора этих туго натянутых струн… и – начертанное на песке ивовым прутиком: Христос Воскрес!

Песок – в таинственных птичьих письменах… В таинственных письменах белые дюны… Шорох сосновых игл под ногами… хруст белых ракушек… крики огромных белых птиц, я не знаю их здешнего, земного имени… – для меня это – просто Птицы, Птицы моря и неба… Птицы вселенной… Они проносятся надо мной, раздвигая синий, бездонный космос сильными мускулистыми крыльями – чтобы я могла вглядеться вглубь этой синевы… А там – за смуглыми на солнце стволами сосен, за пронзёнными апрельским светом кронами – купол и крест, впаянные в эту плотную, почти физически ощутимую синеву… И голоса деревенского церковного хора, неслышные отсюда – с берега – но вплетённые в полифонию этого полдня…

Я причащаюсь Страшных Тайн –Вином и хлебом…Животворящих светлых тайнДневного неба,

Песчаных белых берегов,Поющей чащи…Весь мир – Божественных даровСвятая чаша.

Мне кажутся теперь смешныО смысле споры…Я причастилась тишины,Воды, простора.

Я причастилась Страшных Мук –Христовой крови…И я вхожу в бессмертья круг –В пески и кроны…

Я проникаю в смысл разлук,Утрат и болей…Всё – из одних дается рук,И всё – с любовью.

И ближе самых близких странМне стало небо…Я причастилась Светлых ТайнВина и хлеба.

Я иду вдоль синевы, я оставляю тайнопись своих следов – вписывая её в тайнопись птичьих, в тайнопись прилива и отлива, в роспись ракушек и водорослей… Иду – и слушаю. Вслушиваюсь…