Не под пустым небом - Мария Романушко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да, ты очень богата на друзей. И друзья у тебя все какие-то необыкновенные…
– Папа, папочка, я так хочу, чтобы ты поскорее приехал в Москву! Так хочу, чтобы ты поскорее их всех увидел! И папу Кирюшу, конечно, – моего крёстного. Сколько он знает стихов!… Хотя он физик по профессии, но насквозь лирик! Он Давида Самойлова всего наизусть знает. А как он читает Гумилёва, особенно «Заблудившийся трамвай»!… Одним словом, поскорее выздоравливай и приезжай! Когда у тебя ближайший отпуск?
Отец задумывается…
– Хотелось бы осенью, в октябре. Я очень люблю осень… Октябрь в Одессе – это сказка. Ты должна это увидеть!
– Я тоже люблю осень, папа! И Лёня Енгибаров очень любил осень… У него даже есть новелла одна про октябрь в Одессе… Вот как мы все похожи! Я очень, очень хочу приехать в Одессу в октябре!
* * *Отец говорит:
– Религия… я слаб в этих вопросах. У нас в семье вопросы веры, религии не обсуждались. Бабушка, казачка Мария, была верующей. Очень верующей. Родители?… Не знаю. Вроде бы да, но не так, как бабушка. Но Пасху празднуют всегда – это в семье один из любимейших праздников. Ну и заповеди стараемся соблюдать, как же без этого? Но это как бы общечеловеческое… Лично для меня вопрос веры в Бога остаётся пока открытым. Но помню, что однажды в детстве очень горячо молился, это когда бабушка болела, а я её очень сильно любил…
– И как? молитва твоя была услышана?
– Да, бабушка осталась жива. Но, может, она и без моей молитвы выздоровела бы?…
– Но как же без веры, папа?
– Ну, не могу я себе представить, что я хожу в церковь! Наверное, потому, что моей религией всю жизнь был театр. В театре ко мне всегда приходят мысли о вечном, о смерти, о любви… Одним словом, о самых главных вещах. А ещё когда смотрю на море… Наше управление стоит на самом берегу, и из моего окна видно море… Когда я смотрю на море, я, наверное, чувствую то же самое, что другой человек чувствует, когда заходит в церковь. Наверное, у меня две религии: море и театр. Может быть у человека две религии? Или это как многожёнство? И от одной нужно непременно отказаться?
– Если много богов, то это называется язычество.
– Но здесь, я чувствую, бог един. Но есть у меня два места, где я его особо остро чувствую: театр и берег моря. Хотя… что такое бог?… У меня это скорее благоговение перед красотой природы и перед искусством. Благоговение и всякие мысли по поводу… Разве можно меня назвать верующим? Что вообще для тебя Бог?
– Бога в жизни очень много, папа! Во-первых, это – любовь, конечно. Во-вторых, вдохновение, творчество. Ты же знаешь, что такое вдохновение. Это ведь дух святой входит в нас – и мы творим! Ну, и голос совести, конечно. Можно ни разу в жизни не любить, можно не быть творческим человеком. Но нет человека, который бы никогда в жизни не испытал угрызений совести. Совесть – это голос Бога в нас, который говорит, что мы правильно делаем, а что нет.
– Ну, это просто: добро и зло. Это – законы морали. Их нам внушают с детства. А бывают люди совершенно бессовестные. Преступники, например, злодеи всякие. Почему в них не говорит голос Бога и не отвращает их от преступлений? Он что – оставил их? Почему?
– Во-первых, человек научился заглушать голос совести. Во-вторых, в мире не только ведь светлые силы, но и тёмные тоже. И те и другие борются за человека. И, в-третьих, человеку дана свобода выбора: с кем быть, куда идти, какие поступки совершать. Но это на самом деле не в-третьих, а во-первых. Знаешь, как Николай Бердяев сказал? Единственный материал, из которого Бог лепил человека, – это свобода.
– Выходит, человек брошен на произвол судьбы? Тогда в чём роль Бога?
– Что значит на произвол судьбы, папа? Разве мы не знаем, что хорошо, что плохо, что белое, а что чёрное, где верх, а где низ? Он вложил в нас нравственный закон. А то, что он не держит нас за руку каждую минуту, так и мать не держит ребёнка каждую минуту. Иначе – он не научится ходить самостоятельно.
– Но как же «всё в руках Божиих»?
– Мы же не знаем, как сложится жизнь человека в последнюю минуту. Помнишь, разбойника на кресте, рядом с Христом, который уверовал в Бога в последнюю минуту жизни? И Христос ему сказал: будешь со мною ныне в раю. За одну секунду человек может совершенно переродиться. Ты же знаешь, некоторые святые были когда-то злодеями. Тот же апостол Павел. Это же здорово, что у человека такие возможности! И такая свобода выбора.
– Всё же хотелось бы большего участия Бога в нашей жизни. Если Он есть.
– Куда же большее участие, папа?! Он сотворил этот мир. Он сотворил нас и подарил этот мир нам. И дал нам закон. И показал, как жить. И дал свободу выбора. А иначе мы были бы не людьми, а марионетками! Ты что, хочешь, чтобы мы были не людьми, а марионетками в Его руках? Тогда зачем такая жизнь вообще? Я бы с ума сошла от такой жизни! Когда меня Фёдор хотел в строительный институт запихнуть, я сама не своя была от бешенства! Я ненавижу насилие. Ненавижу, когда мне указывают, как мне жить!
– Ты уйдёшь, а я буду об этом думать… Обдумывать всё это. То, что ты мне сказала…
И всё кружится и кружится за окном метель жаворонков…
* * *Он смотрит на меня нежно, с улыбкой. Берёт за руку, гладит её.
– Вот мы с тобой встретились – теперь можно и умирать, – говорит он.
– И не вздумай! – смеюсь я. – Не для того же мы встретились!
– Доця моя любимая! Жалею только об одном: что не могу уже тебя поносить на руках…
– Да, я уже немножко выросла для этого, – смеюсь я.
– Не в этом дело! Причина – в моём никуда не годном моторе. (Он показывает на сердце). А так бы взял тебя на руки – и понёс! До самой Одессы…
– Это я тебя понесу, папочка! – говорю я.
(Странно, почему я так сказала?… Что за нелепые слова вылетели из меня?)
* * *Я смотрю на него, всматриваюсь в его открытое, светлое лицо, изучаю каждую его черточку… Прямой длинный нос (как у меня), умный, красивый лоб, кожа светлая, лёгкий румянец (как у меня), красиво очерченная линия волос, а волосы – тёмно-каштановые, прямые, мягкие, но непослушные, рассыпчатые – как у меня… Сколько же у нас общего! Точнее: сколько же у меня от него!
Я смотрю в его синие-пресиние глаза… в них такая глубина! Как будто само небо смотрит на меня из этих бездонных глаз…
И, день за днём, освобождаюсь от своего самого горького комплекса – недолюбленности, безотцовщины. Господи, у меня есть отец! У МЕНЯ ЕСТЬ ОТЕЦ. И к тому же, такой прекрасный! Я так люблю его! И он любит меня. Спасибо Тебе, Господи, за этот сказочный подарок! Я Тебя люблю, Господи! Ты – добрый, Ты – щедрый…
Я больше не буду горевать о том, что мои родители – не циркачи (ах, как я мечтала об этом в детстве!), я больше не буду горевать о том, что родилась не у Каптеревых, или у папы Кирюши…
Вот мой отец. Настоящий. От Бога.
Другого и быть не могло.
Откуда я взялась? Вот от этих корней, от этой ветки… Как я получилась такая, какая я есть? Вот от этой жгучей смеси тоски и горячности, смятения и страсти, мягкости и упрямства… Теперь знаю, откуда.
– Только ты мог быть моим отцом. Только ты!
– Спасибо тебе, доця.
* * *Он сказал, что был однажды (перед первой операцией) в клинической смерти.
– А свет в конце тоннеля видел? – тут же спросила я, потому что совсем недавно прочла книгу «Жизнь после жизни» Моуди, её мне дала мама Кошка, это была почти слепая машинопись. Эта книга гуляла тогда по Москве, и все ею зачитывались.
– Знаю, какую книгу ты имеешь в виду, – сказал отец. – Читал. Но должен тебя огорчить: ни тоннеля, ни света в его конце не видел.
– Как же так? – спросила я. – Все видят.
– Но я, к сожалению, не видел. И не хочу ничего выдумывать.
– Но ведь там что-то есть?
– Не знаю, – сказал он. – Хотелось бы, конечно, так думать. Но лично я никаких подтверждений тому не получил.
– Может, ты просто… забыл?
– Если забыл – то забыл. Извини, если огорчил тебя.
Он улыбается – своей белозубой одесской улыбкой. И говорит:
– Если б я знал, что мы будем с тобой об этом говорить, я бы постарался получше всё разглядеть, и всё запомнить. Мне, откровенно говоря, самому обидно: спутешествовал на тот свет – и никаких впечатлений. Легкомысленный у тебя отец, доця! Вот, вернули на землю поднабраться ещё ума-разума. А главное – вот зачем вернули! чтобы нам с тобой встретиться! чтобы исполнилось самое моё большое желание!
– И моё тоже!
– Но смерти я действительно перестал бояться после этого. Смерть – это не больно. То, что ей предшествует – да, но сама смерть – это избавление от боли. Порой, когда уж очень припечёт, даже хотелось порой, чтобы всё это кончилось. Так надоела мне эта катавасия с моим испорченным мотором.