Жизнь и реформы - Михаил Горбачев

— А хлеб? — посмеиваясь, ответил Брежнев. — Разве это не жизнь?

И в Днепропетровске, и в Молдавии, и особенно в Казахстане Брежневу приходилось заниматься проблемами села. Был у него интерес к ним.

Интерес к военным делам Брежнев проявлял особенно активно в первый период своей деятельности. Он поддерживал тесную связь с командованием Вооруженных Сил, посещал войсковые части, испытательные полигоны, хорошо знал ученых и конструкторов, работавших на оборону. Лишь в последние годы, уже по причине физической немощи, Леонид Ильич меньше занимался военными вопросами, и даже заседания Совета Обороны стали проводиться все реже и реже, а потом и вовсе прекратились.

Так что вроде бы действительно получалось — «хлеб и оборона». Увы, это была лишь видимость. Из года в год военно-промышленный комплекс усиливал позиции и наращивал свою мощь. И дело тут было не только в личных пристрастиях Брежнева, Устинова или других членов Политбюро. Железная логика развития биполярного, расколотого надвое мира, смертельно опасная для человечества гонка дорогостоящих вооружений делали свое дело. Чтобы выдержать соперничество, необходимы были все большие средства и материальные ресурсы. Буквально из всех отраслей народного хозяйства оборонные расходы высасывали жизненные соки.

Когда я попадал на заводы, выпускавшие «оборонку», а параллельно и продукцию для села, меня всегда поражала одна и та же картина. Достаточно было заглянуть в цех, оснащенный новейшим оборудованием и выпускавший, скажем, самые современные танки, а затем зайти в другой, где на стародавних конвейерах собирали устаревшие модели тракторов, чтобы понять, что сельхозмашиностроение находилось в военно-промышленном комплексе на задворках, на положении падчерицы. Я уж не говорю о состоянии допотопных фабричек, перерабатывавших сельхозсырье. Многие из них давно побили все мировые рекорды долголетия.

Вот тебе — «хлеб и оборона»!

Видимо, был какой-то момент, когда Генеральный секретарь должен был задуматься и взвесить, куда ведет логика наращивания оборонного потенциала и соперничество с Соединенными Штатами Америки в гонке вооружений. Ведь в последние пятилетки военные расходы росли в полтора-два и более раз быстрее, нежели национальный доход. Этот молох пожирал все, что давалось ценой тяжкого труда и нещадной эксплуатации производственного аппарата, который старел, нуждался в модернизации, особенно в машиностроении и добывающих отраслях. Даже человек, не сведущий в экономике, понимает, что значит отставание в данной сфере.

Дело усугублялось тем, что не было никакой возможности проанализировать проблему. Все цифры, относящиеся к ВПК, хранились в строжайшем секрете даже от членов Политбюро. Стоило заикнуться о том, что какое-то оборонное предприятие работает неудовлетворительно, как Устинов коршуном набрасывался на «незрелого критикана», и никто в Политбюро не отваживался противостоять ему.

Кризис стучался в двери. Выход могли дать лишь новые решения в области внешней политики и диалог с американцами. Этого не случилось. Короче, руководство страны не имело стратегии, которая учитывала бы новые условия, все шло в русле старой политики, а она все чаще давала сбои. Мы действовали, как пожарная машина, мчавшаяся туда, где валил дым. А дымком уже попахивало от многих регионов и сфер жизни общества.

Сделать выбор в пользу реформ это руководство было не способно. Не трогать систему — вот главное, за чем тщательно следил аппарат власти. Вот почему все ухватились за модные в то время «целевые программы». Они стали своего рода спасательным кругом, помогая «вытащить» тот или иной конкретный вопрос.

Страна теряла динамику развития, общество — социальную энергию, политика заходила в тупик. Могу с абсолютной убежденностью утверждать, что ни я, ни мои коллеги не оценивали тогда общую ситуацию как кризис системы. Но ощущение назревания кризиса, предчувствие его в обществе нарастали.

Идеологическая машина работала на полную мощь, но ей все труднее было справляться с проблемами, нарастанием недовольства в обществе, отбивать атаки оппонентов. В эти годы в театрах ставятся пьесы «Так победим» М.Ф.Шатрова, «Тринадцатый председатель» А.Абдулина, «Гнездо глухаря» В.С.Розова, в которых поднимаются большие вопросы нашего бытия. В обществе гуляет бесчисленное количество самиздатовской литературы, проводятся неформальные выставки художников, главный пафос которых заключается в протесте против существующего режима.

Как раз в это время Брежнев проходил очередную профилактику в больнице на улице Грановского. В его палате помимо лечебно-медицинского отсека был кабинет для приема посетителей. Там можно было удобно расположиться, побеседовать, выпить чаю. Туда мы и пришли — Черненко, Тихонов, Андропов и я.

Леонид Ильич встретил нас радушно, как бы в приподнятом настроении, словно желая продемонстрировать, что находится в полном порядке. Он и в самом деле не производил впечатления тяжелобольного. Даже одет был не по-больничному: модные брюки, коричневая спортивная куртка на молнии. И только тем, кто знал его, помнил его динамичность, бросалась в глаза какая-то заторможенность в поведении.

Мы поздоровались, устроились вокруг стола, поговорили на общие темы — о здоровье, о текущих делах. Потом Леонид Ильич спросил:

— Ну, что там у нас с Пленумом?

Все повернулись в мою сторону.

— Готовимся, выходим на завершающую стадию. Разработан пакет постановлений к программе. Что касается намечаемых показателей, они реалистичны. Осталось согласовать позиции по источникам финансирования.

Брежнев отреагировал сразу:

— Пленум проводить надо. Только вот одно — вы все меня уговаривали, утвердили докладчиком, а сами по финансированию не договорились. Что же, я пойду на трибуну с пустым карманом?

— Что вы, что вы, Леонид Ильич, — вскочил с места Черненко.

— Все будет в полном порядке, договоримся, — поддакнул и Тихонов, хотя прозвучало это у него не очень искренне.

Эта встреча почему-то вдруг напомнила мне 1978 год, перрон вокзала Минеральных Вод. Те же лица — Брежнев, Черненко, Андропов, Горбачев, — но на этот раз еще и Тихонов. И та же тревожная атмосфера ожидания предстоящих передвижек.

Андропов сидит спокойно, не говоря ни слова, только внимательно наблюдает за происходящим. Он уже знает, что на предстоящем Пленуме будет избран секретарем ЦК, станет второй фигурой в партии и государстве. Знает об этом и Тихонов, поэтому по ходу разговора все время суетливо поглядывает в сторону Юрия Владимировича. Черненко еще не знает, кто станет секретарем, но догадывается, что не он, ибо Леонид Ильич никаких намеков на этот счет ему так и не сделал. И Константин Устинович страшно переживает, нервничает…

А беседа тем временем идет дальше. Чтобы облегчить Брежневу выступление на Пленуме, договариваемся, что текст Продовольственной программы и весь пакет правительственных постановлений заранее раздадим членам ЦК и приглашенным. За генсеком останется лишь краткий доклад и представление этих документов. На том и расходимся.

От улицы Грановского до Старой площади едем с Черненко в одной машине.

— Спасибо за поддержку, — говорю я ему.

Константин Устинович погружен в свои мысли, но отвечает:

— Ладно, главное теперь — действуй и ни на кого не оглядывайся.

Я знал, что он недолюбливает Тихонова и намекает на него.

— Раз есть определенная позиция генсека, — откликаюсь я, — вряд ли кто будет мешать. Но и вы приготовьтесь: думаю, сейчас и у вас начнут звонить телефоны.

Настал момент решающего разговора с Тихоновым. Удовольствия это не сулило, но без его участия проект мог все-таки оказаться под угрозой.

Подошло время встречи. Она состоялась в Кремле и продолжалась часа четыре. Я подобрал обстоятельные справки по всему кругу вопросов, аргументы казались «непробиваемыми», но как только речь заходила о 16 миллиардах, Тихонов переставал слушать.

— Николай Александрович, вы же хозяйственник, человек от жизни. Вы прекрасно понимаете, что без этой суммы вся программа превращается в пустую бумагу.

— Нет, Михаил Сергеевич, — упирался Тихонов, — нет у меня таких денег.

И тут я ввел тему безвозвратного кредита.

— Посмотрите справку: за последние пять лет колхозы, совхозы берут и не возвращают кредиты до 17 миллиардов ежегодно, — положил перед Тихоновым справочные материалы.

— При чем тут это?

— А при том, что безвозвратный кредит — это тоже финансирование, но в его наихудшем виде. Хозяйства не зарабатывают, а просто берут и не отдают. Так формируется на селе рваческая психология, о которой вы сами говорили. И пока так будет продолжаться — никакого порядка в деревне не ждите.

Принесли чай. Лицо Тихонова остается непроницаемым, и трудно догадаться, что у него на уме. Беседа возобновляется. Все мои экономические доводы отлетают, как от стенки мячик, и постепенно исчерпываются. Тихонов неколебим, а главное — молчит. Попробуй поспорь с ним! Тогда, памятуя о совместном визите к генсеку, я перехожу от уговоров к более жесткой постановке вопроса: