Повести и рассказы - Генрик Сенкевич

— Что ты хочешь делать?

— Сейчас же идти к судье!

—  То есть как это сейчас?

— Ну, завтра.

Рано утром она вышла и, подойдя к Гансу, сказала:

— Вот что, мистер дачмэн: я знаю, что это меня ты намалевал в виде мартышки. Ну-ка, пойдем к судье! Увидим, что он на это скажет.

— Скажет, что я имею право рисовать на своей вывеске что хочу!

— Посмотрим! —  Мисс Нейман с трудом переводила дух.

— А откуда вы знаете, что обезьяна —  вы?

— Сердце мне это говорит! Идем, идем к судье! Не пойдешь, так тебя шериф в кандалах поведет!

— Что ж, пойдемте,—  согласился Ганс, уверенный, что на этот раз победа за ним.

Они закрыли лавки и отправились к судье, перебраниваясь всю дорогу. И только у самых дверей мистера Дасонвилля оба спохватились, что не настолько знают английский язык, чтобы изложить судье все дело.

Как тут быть? Вспомнили, что шериф, польский еврей, говорит и по-английски, и по-немецки. Пошли дальше, к шерифу.

Но шериф собрался куда-то ехать и уже сидел в телеге.

— Ступайте вы к черту! —  сердито прикрикнул он на них. —  Взбудоражили весь город! Годами носите одну пару башмаков! Некогда мне с вами возиться. Я еду за дровами. Прощайте!

И уехал.

Ганс упер руки в бока и сказал спокойно:

— Ну, мисс, придется вам потерпеть до завтра.

— Ждать? Ни за что, легче умереть! Только если вы снимете обезьяну...

— Обезьяны не сниму.

— Тогда тебя вздернут! Будешь болтаться па дереве, немец, ой, будешь! Обойдется дело и без шерифа! Судья тоже знает всю историю.

— Ну, так идем к нему без шерифа!

Однако мисс Нейман ошиблась: судья один во всем городе ровно ничего не знал об их ссорах. Безобидный старичок приготовлял свои снадобья и воображал, что спасает мир.

Он принял их, как принимал каждого,—  учтиво и ласково.

— Покажите языки, дети мои!.. Сейчас я вам пропишу лекарство.

Оба махнули руками, пытаясь таким образом объяснить ему, что пришли не за лекарством. Мисс Нейман твердила:

— Мы не за этим! Не за этим!..

— Так чего же вам нужно?

Ганс и мисс Нейман заговорили разом, перебивая друг друга. Ганс —  слово, она —  десять. Наконец немку осенила удачная мысль: она указала себе па грудь в знак того, что Ганс пронзил ее сердце семью мечами.

— Ага, теперь понимаю! Понимаю! —  обрадовался доктор.

Оп раскрыл большую книгу и начал что-то в нее записывать. Спросил у Ганса, сколько ему лет. Оказалось —  тридцать шесть. Спросил у мисс Нейман, но она не помнила точно, сказала, что, кажется, около двадцати пяти.

—  All right![19]  А как зовут? Ганс, Лора. All right! Чем занимаетесь? Торговлей! All right! —  Доктор задал еще какие-то вопросы. Они их не поняли, но на всякий случай ответили: «Jes»[20]. Доктор кивнул головой: вот и все.

Кончив писать, он встал и вдруг, к великому удивлению Лоры, обнял ее и поцеловал.

Она решила, что это доброе предзнаменование, и пошла домой, полная самых радуяшых надежд.

Дорогой она пригрозила Гансу:

— Я вам покажу! Вы у меня запляшете!

— Запляшет кое-кто другой,—  спокойно отпарировал тот.

На другое утро к их лавкам подошел шериф. Оба —  и Ганс, и мисс Нейман —  стояли в дверях. Он пыхтел трубкой, она напевала:

— Дачмэн, дачмэн, да-ачмэн!

— Думаете идти к судье? —  спросил шериф.

— Мы уже ходили.

— Ну и что?

— Шериф, голубчик! Дорогой мой мистер Дэвис! —  взмолилась мисс Нейман. —  Пойдите узнайте, что он постановил. А я в долгу не останусь... Мне как раз нужны новые ботинки. Замолвите там за меня словечко судье! Вы сами видите —  я одинокая, беззащитная девушка-

Шериф ушел. Он вернулся через четверть часа, и почему-то за ним шла целая толпа.

— Ну, как? Как? —  спросили в один голос оба противника.

— Все в полном порядке,—  отвечал шериф.

— Что же судья сделал?

— А что он мог сделать плохого? Он вас поженил.

— По-же-нил?!

— Ну да. Что же тут странного? Все люди рано или поздно женятся.

Если бы в них ударила молния, и тогда Ганс и его соседка не были бы так потрясены. Ганс выпучил глаза, разинул рот и как полоумный уставился на мисс Нейман, а она, не менее ошеломленная,—  на него. Оба в первую минуту словно окаменели, потом подняли крик:

— Его жена? Я?!

— Мне быть се мужем?!

— Караул! Люди добрые! Ни за что! Сию минуту иду разводиться! Не хочу!

— Нет, это я не хочу.

— Лучше смерть, господи!.. Развод, сейчас же развод! Что же это такое творится?!

— Кричать-то зачем, мои дорогие? —  спокойно сказал шериф. —  Крик тут не поможет. Судья женить женит, но разводить он не может. Вы же не миллионеры из Сан-Франциско, чтобы затевать разводы. Разве вы не знаете, во что это обходится? Ай-ай-ай! Зачем кричать? У меня на складе есть чудные детские башмачки, я вам их дешево продам. До свидания!

Шериф ушел. Люди, весело смеясь, тоже стали расходиться. Новобрачные остались одни.

— Во всем этом француз виноват! —  крикнула жена. —  Он нарочно сделал нам такую неприятность, оттого что мы немцы.

— Правильно! —  подтвердил Ганс.

— Но мы потребуем развода!

— Я первый! Вы мне вырезали букву «t» из середины!

— Нет, я первая! Вы на меня капкан ставили!

— Мне такая жена не нужна!

— Я вас видеть не могу!

Они разошлись и заперли свои лавки. Она целый день сидела у себя в комнате и размышляла; он делал то же самое у себя наверху. Наступила ночь. Ночь, как известно, приносит людям покой, но этим двоим было не до сна. Оба легли в постель, но не смыкали глаз. Ганс думал: «Там, через улицу, спит моя жена!» Миссис Нейман говорила себе: «Там спит мой муж». И новое неясное чувство рождалось в их сердцах. У каждого к ненависти и гневу примешивалось сознание своего одиночества. А Ганс, кроме того, думал об обезьяне на вывеске. Как теперь ее оставить висеть —  ведь это карикатура на его жену! Ему уже начинало казаться, что он поступил очень гадко, заказав такую вывеску. Но эта Нейман тоже хороша! Из-за нее у него весь лед залежался и растаял. Он ее ненавидит... Правда, она это сделала в отместку за то, что он поймал ее в капкан в ту лунную ночь... Тут ему вспомнились ее ножки, освещенные луной. «Девушка она хоть куда —  что правда, то правда! —  думал он. —  Но она меня терпеть не может. И я ее тоже. О господи, вот положение! Женат! И на ком? На мисс Нейман! А развод стоит так дорого: хоть всю лавку продай —  и то не хватит денег».

«Значит, я жена этого дачмэна,—  размышляла в то же время мисс Нейман. —  Я уже больше не девушка... То есть девушка, но замужем. И за кем? За Каске, который меня поймал в капкан, как скунса!.. Правда, он меня на руках отнес домой... А сильный какой! Взял на руки, как будто это для пего пустяк... Ай, что это? Что за шорох?!»

Никакого шороха не было, по мисс Нейман вдруг стало страшно, хотя раньше она никогда не боялась темноты.

— А что, .если он теперь осмелится... Боже мой!

И тут же добавила тоном, в котором звучала нотка непонятного разочарования:

— Нет, не осмелится он... Нет...

Однако страх мучил ее все сильнее. «Как же не бояться ночью одинокой женщине? —  думала она. —  Будь в квартире мужчина, было бы безопаснее... Вот говорят о каких-то убийствах в нашей округе (ни о каких убийствах мисс Нейман не слышала)... Я уверена, что и меня здесь когда-нибудь прикончат... Ах, этот Каске! Этот Каске! Отрезал мне все пути... Надо будет все-таки поразузнать насчет развода...»

С такими мыслями она ворочалась без сна на своей широкой американской кровати и в самом деле чувствовала себя очень одинокой.

Вдруг она опять так и подскочила. На этот раз она испугалась не без причины: в ночной тишине ясно слышался стук молотка.

— Иисусе! —  вскрикнула мисс Нейман. —  Это добираются, до моей лавки!

Соскочив с постели, она подбежала к окну и, выглянув наружу, сразу успокоилась. При свете месяца на противоположной стороне улицы видна была приставленная к двери лестница и на ней мощная фигура Ганса. Он молотком выбивал гвозди, на которых держалась вывеска с обезьяной.

Мисс Нейман тихонько отворила окно.

«Ага, обезьяну он все-таки снимает! Это благородно с его стороны!» Она вдруг почувствовала, что сердце у нее тает.

Ганс осторожно вытащил гвозди, и жестяная вывеска загремела, падая на землю. Потом он слез, оторвал рамку, а жестяной лист свернул в трубку и принялся передвигать лестницу на место.

Мисс Нейман не сводила с пего глаз. Ночь была, тихая, теплая...

— Мистер Ганс! —  неожиданно прошептала девушка.

—  А, вы не спите? —  так же тихо отозвался Ганс.

— Нет. Добрый вечер!

— Добрый вечер, мисс!

— Что это вы делаете?

— Да мартышку снимаю.

— Вот за это спасибо, мистер Ганс!

Минута молчания.

— Мистер Ганс! —  зашелестел снова девичий голос из окна.