Дефо - Дмитрий Урнов

Учтем, у власти виги. Перечисленные газеты оппозиционны, отстаивают интересы тори, а на самом деле они, как выразился Дефо, обезврежены. Это он в органе оппозиции все так же по заданию правительства, с видом оппозиционера пишет в духе правительства. Хозяин газеты, этот Мист, считает его «своим». Вдруг Мист узнает, что даровитый и, главное, вроде бы «верный» сотрудник, помимо гонорара, получает еще одну плату – от государственного секретаря. Редактор бросается на своего корреспондента с оружием. Но Дефо не только отбился, он еще и ранил противника.

Однако же в который раз способность быть правдоподобным едва не стоила ему жизни!

Так или иначе Дефо все-таки получил удар: опозоренный, отторгнутый от политики, он поневоле замкнулся зимой 1719 года в своем доме, в пригороде Лондона.

Но, как имел обыкновение говорить в минуты житейских невзгод Чехов, «беллетристу все полезно»: несчастья оказываются нередко счастливым поводом для творчества. Обстоятельства, погубившие политическую и предпринимательскую карьеру Дефо, окончательно сделали его писателем. Творческому сознанию поистине все полезно. «Тоску и грусть, страданья, самый ад – все преобразить в красоту», – говорил Шекспир. «Действительность, материал, второй Мертвый дом», – успокаивал себя Достоевский под угрозой долговой тюрьмы. Чума, которую мальчиком помнил Дефо, выгнала из Лондона Ньютона, и, поневоле уединившись, он обдумал законы точных наук: до этого, занятый преподаванием, автор «Принципов математики» не успел сделать ничего выдающегося.

Провал всех предприятий Дефо, тишина и пустота, образовавшаяся вокруг него, были заполнены «Робинзоном»,

ПОЛОЖЕНИЕ РОБИНЗОНА

Из книг исторических, после общих историй, самыми интересными являются биографии. Так почему же какому-нибудь умелому писателю не рассказать о человеческой судьбе, быть может, и не примерной, но все же поучительной.

Дефо в предисловии к «Истории Дункана Кембелла».

Коль скоро, по моему убеждению, очутиться на острове – это не значит уйти из жизни, то и размышления на острове вовсе не должны быть какими-то особенными, нет, нет, нисколько! Могу засвидетельствовать: чувствую себя куда более одиноким здесь, в этом скопище людском, в Лондоне, в это самое время, когда я пишу, чем чувствовал себя одиноким когда-либо за все время моего двадцативосьмилетнего уединения на необитаемом острове.

«Серьезные размышления, Робинзона Крузо»

«Среди ночи и всех наших несчастий, – рассказывает про свою первую бурю Робинзон, – один матрос, спустившись в трюм, закричал оттуда, что – течь. Другой добавил, что воды набралось уже на четыре фута. Всех кто ни есть вызвали к помпе».

Робинзона, который, подобно самому Дефо, плохо переносит морскую качку и едва живой лежит у себя в каюте, тоже требуют наверх. Он хватается за помпу и начинает качать что было сил.

Но тут по приказу капитана раздается выстрел – сигнал бедствия. Робинзон не понимает даже, что случилось, и решает, что это грохот ломающегося судна и вообще конец.

«Короче, я был так поражен, что упал замертво. Никто и не взглянул, что со мной. На место мое у помпы встал другой человек, отпихнув меня ногою и предоставив мне лежать так, будто я был мертв. И правда, прошло немало времени, прежде чем я очнулся. Мы продолжали работать, не покладая рук…»

Вот, собственно говоря, истинно робинзоновское положение, как на то и намекал Дефо, пытавшийся всеми силами объяснить, что дело совсем не в острове. Важен уровень сознания, предельный: человек начинает от нуля, как Робинзон от палубы, на которой пихали его, словно труп, – и все-таки осознает себя. Эта шкала самосознания и самонаблюдения выдержана Дефо в каждом из эпизодов, ставших классическими: спасение вещей с корабля, след ноги, попугай, зовущий Робинзона, и пр.

След, увиденный Робинзоном, – это как тот же выстрел на корабле: сигнал крайней опасности – конец, смерть. «Ни один зверь так не хоронится в свое логово», – вспоминает Робинзон, как бежал он домой. Опять уровень низший, «звериный», нечеловеческий. Тут Робинзон как бы сам пихает себя ногой, словно труп. И пробуждается. «Я совсем не спал ту ночь. Чем дальше был я от причины моего страха, тем сильнее становились мои опасения, что, вообще говоря, противоречит природе таких состояний и в особенности обычному поведению живых существ, объятых ужасом».

У Селькирка так и не могли добиться ответа на вопрос, как же он переносил одиночество. За Селькирка на это, впрочем, ответил капитан Кук, вместе с Роджерсом снимавший его с острова: «Моряк как моряк. Прилагал все силы, чтобы остаться в живых». За четыре года одиночества Селькирк разучился говорить. Робинзон писал до тех пор, пока не кончились у него чернила.

Вымышленный, книжный Робинзон оказался правдивее и убедительнее подлинных робинзонов потому, что он не только все испытал, выдержал, но в точности, от мелочей до целого, по всей шкале, осознал, что же он выдержал. В тот момент, когда состояние, испытываемое его героем, принижает или превышает всякий человеческий уровень, Дефо заставляет своего героя не просто переносить это состояние, но и наблюдать его. Сама по себе Робинзонова ситуация, неоднократно прежде уже описанная, была придумана не Дефо. Дефо создал Робинзоново самочувствие.

Практически трудно даже определить, когда же был написан «Робинзон», что, впрочем, трудно установить в связи с Дефо почти всегда.

На короткое время возник даже о Дефо вопрос, подобный «шекспировскому»: кто же автор? «Робинзона» приписывали Гарлею, который владел и пером и языком с трудом, искали «рукопись» самого Селькирка, который, как мы знаем, разучился говорить. Никаких сомнений скоро не осталось, и, как водится, в порядке уклона в другую крайность Дефо получил даже компенсацию с избытком. Поскольку с Шекспиром вопрос все никак не улаживался, то среди многих фантазий было высказано предположение, а не написал ли этого самого «Шекспира» все тот же Дефо. Такова репутация Дефо, который, как видно, мог прикинуться и «Шекспиром».

Но подобно тому как в борьбе с антишекспировскими версиями открыли много нового о Шекспире, так и сомнения в авторстве Дефо выявили существенный факт: «Робинзон» не был первым опытом Дефо в жанре вымышленной автобиографии. Первая так называемая «автобиография» у Дефо – это исповедь глухонемого, некоего Дункана Кембелла, лица, кстати, совершенно реального. Вот с ним Дефо был хорошо знаком, очень им интересовался, как интересовался он вообще всем особенным из области человековедения. Еще в 1717 году, за два года до «Робинзона», в печати было объявлено о скором выходе «Истории Дункана Кембелла». Объявление было, а книга так и не вышла. Дефо смог ее выпустить только следом за «Робинзоном», в фарватере нашумевших «записок моряка». Примерно то же самое случилось у Дефо и с «Мемуарами майора Александра Рампкина», который Робинзонов срок – двадцать восемь лет – скитался в Шотландии, Италии, Фландрии и Ирландии. Книга эта вышла непосредственно перед «Робинзоном» и осталась незамеченной. А вот когда она была опубликована уже после «Робинзона», то стала называться иначе, в стиле тех же «записок моряка»: «Жизнь и необычайные приключения майора и т. п.».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});