Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

Он тяжело поднялся — и стало ясно, что очень стар, подошёл к печи, подбросил в топку дров и присел на корточки перед открытой дверцей, протянув руки, густо перевитые жилами, к теплу.

— Любимое место любого лагерника, — объяснил занятую позицию и уже от печи продолжил скупо рассказывать о своей судьбе: — Тогда мне крупно подфартило. Нас, человек 500, пригнали этапом грязной холодной осенью по бездорожью на захудалый золотодобывающий рудничишко на юге Хабаровского края, на замену тем, что сдохли от голода, холода и изнурительной работы в подземных выработках. Золотоносные жилы были бедными, больших затрат не стоили, а мы — почти задаром. Даже хоронить не надо: в заброшенный шурф сбросят, присыпят слегка и — баста. А на смену новых пригонят. Страна большая и вся в зоне. Обратной дороги с рудника нет. Кругом тайга непролазная, жилья вокруг на сотни километров нет. Выход только к морю и только летом, посуху, но там — пусто. Плашкоут придёт, выгрузит на берег скудные запасы на несколько месяцев и уйдёт. Живём в узкой долине, в распадке, вечно в тумане и мороси, как кроты ползаем под землёй от зари до зари и белого света не видим. Всё делалось вручную, киркой и лопатой. Породу и то вывозили на тачках — на карачках. Рудник и бараки наши находились в зоне, огороженной тремя рядами колючки и охраняемой грузинами на вышках. А рядом расположились покосившаяся деревянная обогатительная фабричка и посёлок охраны, ИТР и вольняшек, работающих на фабрике. Каждую субботу на расчищенную поляну плюхался АН-2 и забирал недельную добычу. Самыми популярными у нас были разговоры: как бы захватить пташку и мотнуть на большую землю.

Горюн поднялся с корточек и протянул руки над плитой.

— Никогда не согреть, — объяснил, виновато улыбаясь, и продолжил рассказ врага народа: — Если бы я застрял на руднике, то, несмотря на зарок, не выдержал, загнулся бы там. — Он немного помолчал, переживая заново возможный тупик. — Но — не судьба, — и снова замолчал, вспоминая спасение. — Однажды на утреннем шмоне перед угоном на рудник мне приказали выйти из строя и повели в караулку. Там передали в полное подчинение здоровому молодому еврею с типичной чёрно-кудрявой шевелюрой. Это был Шпацерман.

— Наш?! — вскрикнул я в радостной догадке.

— Он, — подтвердил Горюн, оторвался, наконец, отогревшись, от печки и присел к столу. — Работал главным инженером, жил в отдельном доме и уже имел четверых отпрысков.

— Как же он, горняк, попал вдруг в геофизики? — не удержался я с риторическим вопросом не по теме.

Горюн усмехнулся моей пионерской наивности.

— Членам партии без разницы, чем и кем руководить: колхозом или заводом, магазином или институтом, социологией или геофизикой — методы одни и те же: идеологическая накачка и неукоснительное следование руководящим партдирективам. А для производства всегда найдутся безыдейные и бездушные подчинённые, грызущие друг друга за место под партсолнцем. И ещё — недрёманное око КГБ.

Лучше бы он не напоминал об оке — мне сразу почудилось, что в замёрзшее окно кто-то за нами наблюдает, подмаргивая, и не сразу поверилось, что это мерцающая звезда.

— За мной должны сегодня прийти, — сознаюсь убитым голосом, и даже вроде бы горькая слеза капнула в стакан. А может, с носа. В такие отчаянные моменты отовсюду капает.

— Кто? — не понял Горюн.

Я, сбиваясь, рассказал, как по мальчишеской дурости почти расстроил помолвку начальника местного КГБ, татарина, умолчав, естественно, о неразделённой любви. Горюн внимательно выслушал, посмеялся и успокоил:

— За такое не садят, а дают втихую в морду, так что не попадайтесь ему на узенькой дорожке.

Больно-то надо! Хотя неизвестно, чьей морде стало бы хуже. Я уже два раза начинал всерьёз качать мышцы гантельной гимнастикой, используя топоры, насаженные на палку, но оба раза дальше вводного занятия дело, правда, не продвинулось. Почему-то стало страшно обидно, что за мной не придут, а элементарно начистят морду. Горюну-то что — его уже взяли, а меня, может, ещё возьмут. Если татарин зафинтилит по физии, вызову на дуэль. Чёрт! Мои пистолеты всё ещё в Париже. И про Шпаца охота дослушать.

— Куда он вас повёл-то? — спрашиваю, смирившись с битьём рожи. — На фабрику, небось? На каторжный труд, где вольные не хотят вкалывать?

Горюн весело улыбнулся одними глазами — они у него такие, что могут выразить всё.

— Вы и на этот раз правы: пять лет я вкалывал у него в доме гувернёром, учителем, слугой и просто дворовым крепостным, стараясь не проштрафиться, чтобы не оказаться снова на руднике. — Глаза его выдали горькую усмешку. — Забыл про пресловутую честь, дутое достоинство человека, интеллигентские притязания, пресмыкаясь как раб и угождая хозяевам, чтобы только удержаться в сытной и тёплой полуневоле. — Он не смотрел на меня, боясь, наверное, чтобы глаза не выдали другую правду. — Командовала в доме Наталья. Тогда она была очень красивой женщиной.

— Шпацерманиха? — удивился я, представив расползшуюся по всем швам тушу начальницы.

— Стройной, полногрудой, белокурой и голубоглазой — сам ангел, — Горюн невесело рассмеялся, он так часто смеялся и улыбался, рассказывая про свою судьбу, что ясно было, как нелегко она ему далась. — Но у ангела был чертовски несносный характер и крепкие ручки. Доставалось всем, в том числе и мужу.

— Шпацерману? — опять удивился я, вспомнив массивную фигуру начальника.

— Понять её очень даже можно: каково молодой и красивой гнить в беспросветной таёжной глухомани, забытой и богом, и чёртом, среди грубых необразованных человекоскотов в форме и всякой вольнонаёмной швали, для которых всё прекрасное сосредоточено в бутылке водки? Да ещё четверо ранних детей. Поневоле сорвёшься. Это уже здесь после шестого ребёнка она несколько успокоилась, смирилась, да и то, нет-нет да и перепадёт кому-нибудь под горячую руку. Берегитесь её.

Горюн отпил глоток вина, зажевал долькой всё того же яблока.

— Такова, мой друг, настоящая жизнь — не в книжных снах, а наяву. Наконец-то, после 10-ти каторжных лет, я стал её понимать и принимать такой, какая она есть, а не такой, какой бы хотелось. Стал ценить собственную жизнь, относиться к ней не как к внушаемой годами общественной ценности, а как к индивидуальной, единственной и самой дорогой. Советую и вам того же, пока не поздно. В нашей короткой жизни всё тлен: и работа, и друзья, и слава и, тем более, карьера. Настоящими непреходящими ценностями были и остаются воля, семья и здоровье. Прислушайтесь, пока не поздно.

Я прислушивался, не особенно вникая в суть профессорских наставлений, наслушавшись за пять лет по уши, и давно решил пробивать дорогу в светлое будущее собственными шишками и мозолями. А зря, как оказалось, пролопоушничал: жизнь-то оказалась очень короткой, чтобы сделать все ошибки и, главное, их исправить. Только-только разогнался, а уже и тормозить пора. Тогда меня больше интересовала чужая судьба, чем своя, и так, наверное, бывает у каждого бестолоча.

— А сюда вы как попали? Шпацерман привёз? Всё ещё в рабах?

Вот теперь Горюн даже не улыбнулся, только голубые светлые глаза ещё больше высветлились.

— Рабство закончилось в марте 53-го, — отрезал он жёстко. — Помог вождь всех народов своей смертью. Я всё же пережил его, родимого. Кстати, если не секрет, как вы относитесь к Сталину?

Вопрос простой, пионерский, а мне и отвечать, если по правде, нечего.

— А никак, — говорю. Бывают вопросы, на которые, как ни тужишься, а кратко, чётко не ответишь, и значит — нет честного ответа. Этот для меня из таких. — Он был — там, я — здесь, никаких контактов не было. Великий, мудрый, любимый… — пустые обтекаемые слова. Вот и всё. — Я вспомнил тот памятный день. — Наши студенты, бывшие фронтовики, встретили смерть вождя молча, я бы сказал — ожесточённо, молодёжь — растерянно, но слёз не было. Я думаю, что он давно для нас был как Ленин в мавзолее — неодушевлённый символ.

Тот, для кого вождь оказался весьма и весьма одушевлённым символом, молча продумал мой невнятный ответ, яростно сжимая и разжимая сильные пальцы рук, потёр ноющую, наверное, шею.

— Что ж, вам повезло, что контактов не было. С сильными не борись, гласит народная мудрость, но часто мнящие себя мудрее народа забывают про неё, игнорируя народный опыт.

Он опять полез в скучную хилософию.

— После смерти Сталина вас освободили? — возвращаю к рассказу — хуже нет, когда конца не знаешь.

Вот он, наконец, и снова улыбнулся.

— Подчистую. В конце июня кончился мой второй срок, и вместо ожидаемого третьего дали вечную ссылку с правом проживания в Хабаровском и Приморском краях и без права появляться в городах. Фактически — воля в большой вольере. Выдали справку вместо паспорта и — вали на все четыре стороны. А как? И куда? Без денег, одежды, пристанища? Так и пришлось бы сгнить на том руднике вольняшкой вместе с зэками. До осени прокантовался в тайге на подножном корму, к тому времени фабричку закрыли, горе-шахтёры почти все вымерли. Шпацермана перевели сюда, и он по старой памяти, может быть, в отплату за рабство, прихватил и меня с собой.