Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

— А-а, — совсем скис Банзай, сражённый моей логикой, — ну, тогда влазь, выполняй задание, — и пропустил меня в контору.

Внутри сильно и отвратительно пахло продуктовой кислятиной и водочным перегаром. Разве можно в таких условиях выполнять важное государственное задание? Успокаивало только то, что все наиважнецкие открытия происходили в экстремальных бытовых условиях: Ньютон получил по кумполу силой тяжести гнилого яблока, Эйнштейн вынужденно сидел в относительно тёплой ванне в относительно благоустроенной коммуналке, а некоторым светлая мысля пришла опосля скудного обеда, в сортире. Последний вариант для меня сразу отпадал, поскольку наш дыряво-продуваемый нужник — на улице, и там в январский морозец не очень-то задумаешься — всё замерзает на лету, а извилины с любыми мыслями — тем более. Как выглядит ванна, даже пустая, я давно забыл. Остаётся яблоко… Представил, как на темечко сваливается китайское фруктовое ядро и отверг и этот вариант. Ну, никаких условий для творчества!

В мрачном настроении тяжело прошёл в камералку, небрежно сбросил овчинную мантию, безутешно кряхтя опустился на свой стул и тут же резво подпрыгнул, словно сел голым задом на льдину. В нетопленом помещении, как будто специально подготовленном для плодотворного творчества, было адски холодно — заметно, как изо рта выходили остатки тёплого пара, окна промёрзли напрочь, а в углах отложился иней. Не камералка, а ледяной саркофаг. Ну, никаких условий!

В авторитетных научных кругах давно известно, что главным инструментом мыслительного процесса является задница: ей хорошо, и мозгам комфортно. Недаром у мыслителей эта часть наиболее развита и ухожена. Они свои открытия не выдумывают, а высиживают. Коганша, например, пройдя столичную школу, знает, потому и имеет тёплый и мягкий поджопник, а по её внушительному насиженному заду безошибочно определяешь подвид гоможопиенсов. Пора и мне обзаводиться и тем, и другим, если всерьёз собрался выдумать что-нибудь стоящее. А пока забрал коганшевский подзадник, переложил к себе на стул, поёжился, привыкая к взбадривающему холоду, не привык и напялил полушубок, кое-как умостился за столом и, подув на пальцы остатками внутреннего ослабленного жара, взял в руки книги с траперовской полки.

Первая — «Электроразведка», толстенная, фолиантная, с внушительными чёрными корками, явно была высижена. Ба! Знакомые всё лица! Автор-то, древний одуванчик академии, как-то соизволил промямлить вводную лекцию, безнадёжно погружаясь то в историю предмета, в которой он, естественно, был героем, то в сон наяву. И как это он сумел столько насидеть? Но мне хватило и получаса, чтобы одолеть энциклопедь, потратив больше времени на перелистывание страниц, чем на чтение тенденциозной абракадабры, годной для любителей лекций по линии «Общества знаний». Ничего полезного для практической интерпретации я из неё не выудил.

Зато вторая книженция — «Электропрофилирование» — какого-то захудалого кандидатишки, соответственно и оформленная, явно состряпана была при дефиците времени и условий и уж точно без подзадника, потому что отличалась краткостью и чёткостью изложения, и мне пришлось максимально сосредоточиться, вспомнив ещё не забытые ночи перед экзаменами, чтобы осилить её в один присест. Он занял целых два часа, но когда я с сожалением перелистнул последнюю страницу, то мог с полной ответственностью, не кривя душой и не бахвалясь, чего не люблю делать сам и не терплю в других, сказать, что знаю метод и с чем его едят, знаю приёмы интерпретации и готов употребить их для расшифровки графиков, подсунутых Трапером. Даже руки зачесались немедленно доказать, что мы, питерские, не лыком шиты. Взял рулон миллиметровки с графиками и только хотел развернуть, прикидывая, что на всё-про-всё мне пару-тройку часов, пожалуй, хватит, и завтра утречком я скромненько подсуну под длинный рубильник Бори классические результаты обработки, коротко скажу: «Вот!», и все поймут, кого они в чёрством эгоистическом самомнении проглядели. Только-только я так подумал, как во входную дверь грубо забухали. «Какой-то бич ломится в жажде опохмелки», — решил я и хотел было встать, выйти и дать нахалюге по шее, но хотел так долго, что Банзай успел открыть дверь. По коридору протопали твёрдые шаги, дверь в камералку отворилась, и знакомый надтреснутый басок спросил:

— Сидишь? — на что отвечать было нечего, — потом коротко приказал: — Зайди, — и вовсе не бич ушёл к себе в кабинет.

Приказ начальника для подчинённого закон. Я с сожалением отложил графики и поплёлся к боссу, горбатясь от холода.

— Присаживайся, — встретил тот, намекая на стул, стоящий у стола, около которого шустро копошился Банзай, застилая его газетами и выставляя бутылку водки, стаканы и прошлогодние недоедки. Я присел, с отвращением поглядывая на бело-зелёную этикетку на бутылке, запечатанной сургучом.

— Почему не был? — строго спросил начальник прежде, чем уравняться в застольных правах. Пришлось честно рассказать о медиках, которые никак не могли обойтись без меня в новогоднюю ночь и продержали почти до утра.

— Давид Айзикович! — решил я незамедлительно воспользоваться благоприятным случаем.

— Да?

— Волчков скоро женится, — начал я издалека, — совсем не живёт в общежитии — всё у невесты. Разрешите подселиться вместо него Горюнову. — Помолчал чуток и добавил, объясняя просьбу: — Человек он пожилой, а живёт-ночует в конюшне. Неудобно! — и не объяснил кому — конюху или заботливому начальнику.

Шпацерман недолго о чём-то подумал и разрешил:

— Ладно, пусть перебирается, — сделал паузу, как я, и добавил: — Но я об этом ничего не знаю.

— А я ни о чём и не просил, — мгновенно среагировал я.

Айзикович с любопытством всмотрелся в меня, рассмеялся и спросил:

— Будешь? — распечатывая бутылку и беря мой стакан.

— Водки не пью, — мужественно отказался я от лестного алкогольного тет-а-тет с начальником.

Тот хмыкнул и внимательно вгляделся в урода карими глазами из-под лохматых смоляных бровей с заметной сединой, вгляделся так, будто видел впервые. А оно по сути так и было, потому что раньше я просто, как и все, попадался ему на глаза, а теперь он видел меня сам.

— А что пьёшь? — он смотрел на меня с явным любопытством, прикидывая, сколько ещё продержусь и не свалюсь в ихнее запойное болото. Я собирался сознаться в любви к чаю со сгущёнкой, но он поспешил догадаться сам:

— Вино? — и к деду: — Что там осталось? — и опять ко мне: — Красное, белое?

Банзай поспешил внести свои коррективы в винную карту:

— Что осталось, я всё слил в одну бутылку, получилось розовое. Всё едино — бабья слабость.

— Будешь? — опять навязывается начальник, наливая себе, не жадничая, целый стакан водки.

Хлопнула входная дверь, прошелестели быстрые войлочные шаги, дверь в кабинет осторожно приоткрылась и в щель просунулась хитрая рыжая морда Хитрова: лиса издали чует поживу.

— Можно? С наступившим вас! — он увидел бутылку, полный стакан и расплылся в умилительной улыбке, потом разглядел меня и скис.

— Ну? — не обращая на него внимания, потребовал начальник от меня окончательного ответа.

Я не раз замечал, что люди пьющие, нормально пьющие, не алкаши, обязательно стараются совратить с трезвого пути непьющих. Почему-то им доставляет садистское удовольствие напоить нашего брата в стельку, а потом рассказывать, каким тот был свиньёй. Наверное, оттого же, отчего у нашего человека чешутся руки и мозги вымазать грязью любое чистое пятно. А ещё я знал, что страшнее страшного будить зверя и перечить начальнику в утреннем ненастроеньи. И потому твёрдо ответил, как отрезал:

— Не хочу! — и отвернулся, изготовившись стойко стоять, то есть, сидеть, на своём. — Я работать пришёл.

— И не надо! — мгновенно пнул меня начальник как шавку. — Давай, Фомич, заходи. Надеюсь, ты не откажешься выпить с начальником.

Тот продребезжал мелким подхалимским смешком и быстренько занял моё место — я еле успел встать и, как разжалованный, сгорбившись, оставил тёплое местечко, обещая мысленно, что они меня ещё узнают, ещё пожалеют… но о чём пожалеют, не знал.

Плюхнувшись на остывшее коганшевское седалище, торопливо, боясь, что снова помешают, развернул графики и… обомлел. Какие же это графики? Разве такие у кандидата? Не графики, а сильно иззубренная пила. Или кардиограмма безнадёжного сердца. Господи, до чего же больна наша Земля с такими прыгающими неровными электроимпульсами. Да-а… Пришлось идти на разведку к профессионалам.

У Розенбаума на столе такой же рулон, только более пухлый, мятый и грязный — он давно его мусолил и уж, наверное, разобрался в земном диагнозе. Осторожно, не оставляя явных следов, разворачиваю рулон почти до середины и вижу завёрнутые внутри геологическую схему, составленную Сухотиной и корреляционную схему, смастряченную Альбертом. Как небо и вода! На первой границы и пласты шуруют через всю площадь, плавно изгибаясь и изредка спотыкаясь на поперечных разломах, а на второй от них живого места не осталось — вся площадь густо пересечена-рассечена геоэлектрическими контактами, превратившись в лоскутное геоэлектрическое одеяло с прыгающими сопротивлениями. Стал приглядываться, приспосабливаться. Замечаю, бедный Яковлевич всячески старается снабдить геологические границы геоэлектрическими контактами даже там, где их и в помине нет, а прыгающие сопротивления, наверное, постарается оправдать изменчивым составом геологических горизонтов. А средние сопротивления определяет по осредняющей линии, срезая пики как ему заблагорассудится. В общем, подгоняет электроразведку под геологическую фактуру, нимало не заботясь о престиже науки, которой служит. И всё равно им с Алевтиной не дотолковаться. Нам с ним не по пути. А что делать?