Рассказы о писателях - Георгий Мунблит

Вчера он завершил то, что было ему поручено. Завершил успешно, во всяком случае аудитория была им покорена. Теперь все пойдет «наверх» и им будут довольны. Зачем же ему нужен этот незваный докучливый посетитель, которого он, прорабатывая, даже называл «товарищем», а ведь это многого стоит. Что ему еще нужно?

И так все это складно выстроилось в моем воображении, что мне стало ясно: нужно кончать разговор и как можно скорее уйти. Но тут зазвонил телефон, и мой собеседник, отключившись от меня, и каким-то совсем другим, чем он говорил со мной, голосом принялся обсуждать достоинства и недостатки какого-то неведомого мне Мокрецова. А я, теперь уже без всякого интереса, стал рассматривать кабинет и его хозяина.

Такие они были непоколебимые, тяжеловесные, уверенные в себе... И мне вспомнилось требование Щербакова, обращенное к писателям, - «подравниваться под общий фронт советской литературы», вспомнилось усталое, но такое неповторимо «свое» лицо Андрея Платоновича Платонова, вспомнились насмешливые «независимые» рассказы Михаила Булгакова, с которым несколько дней назад меня познакомил Ильф, и сам Ильф, с его светлым даром находить и показывать смешное там, где никто, кроме него, ничего смешного не видел... И это к таким, как они, он смел обращаться с такой «программой»? Нет, поистине непосильную задачу взвалил на свои круглые плечи этот человек, пытаясь «управлять» литературой такими негодными средствами!

И, дождавшись конца телефонного разговора, я вдруг озлился и спросил:

- А что обо мне писали эти... наши враги. Покажите мне. Если я действительно виноват...

Но он не дал мне договорить. И, жестом остановив меня, заявил:

- Я не уполномочен знакомить вас с белогвардейской литературой и не намерен...

Но тут уж я его прервал:

- Вы что, боитесь, что, прочитав белогвардейскую газету, я стану белогвардейцем?

- Не на-ме-рен! - повторил Щербаков, повысив голос.

Не помню - что уж тут было мной сказано, но, видимо, и я тоже заговорил громче, чем полагалось. Во всяком случае, в дубовой панели, окаймлявшей стены кабинета, открылась невидимая до того дверца и из нее вышел хорошо мне известный таджикский поэт Лахути. Гневно посмотрев на меня, он на цыпочках подбежал к Щербакову и стал с ласковой заботливостью поглаживать его по плечу.

Тут меня осенило: «Уж не считают ли хозяин кабинета и его друг, что нынешняя их работа может довести до гибели на посту?» - подумалось мне.

И, ошеломленный этим предположением, я пошел к двери, почти не попрощавшись.

* * *

А через несколько дней мне стало известно - решительно не помню откуда, - что «белогвардеец», по словам Щербакова, «рукоплескавший мне», был давно любимый и уважаемый мной поэт Владислав Ходасевич.

1984

ЗИМНИЙ ДЕНЬ

Маленькая повесть

Все последнее время у Саши Белова было очень много забот. Начались холода, люди на постройке работали вяло, вопрос об опалубке все еще не был решен. Куницын доказывал, что предложение Белова требует тщательной проверки, ждали приезда на стройку заместителя министра, который намерен был сам во всем разобраться, и настроение у всех было до крайности напряженное. С утра в большой, тесно заставленной чертежными столами комнате бюро организации работ были зажжены все лампы. За окнами стояла сизая морозная мгла, чуть подсвеченная оранжевым зимним солнцем, и Саше с его места были видны покачивающиеся в окне пушистые от инея провода, от которых по временам отрывались и падали легкие белые хлопья.

Куницын вошел неслышно, мягко ступая, подошел к столу Верочки Шаховой, скосив глаза, из-под очков поглядел на чертеж, над которым она склонилась, и недовольно поморщился.

- Не нравится? - спросила Верочка низким, грудным голосом, что служило у нее признаком крайнего раздражения.

- Н-да, - протянул Куницын. Это не было ответом на Верочкин вопрос - он явно думал сейчас о другом, но Верочка смерила его презрительным взглядом и, пожав плечами, снова принялась за работу.

Куницын подсел к Сашиному столу, вынул из кармана портсигар, достал из него сигарету, переломил ее пополам, вставил в прокуренный мундштук и закурил, выпустив изо рта и из носа облако густого, медленно расплывающегося дыма.

- Вполне хватает половины, - сказал он, указывая на сигарету. - И вреда меньше, и дешевле вдвое. Не так ли?

Это куницынское «не так ли?» всегда раздражало Сашу, и сейчас, чтобы не сорваться и не наговорить резкостей, он стал разглядывать чисто промытые морщинки и складочки на лице старика и его худую, узловатую руку с тонкой, сухой, глянцевитой кожей, пытаясь представить себе, как этот человек ведет себя с близкими, радуется, горюет. Средство помогло, и Саше удалось успокоиться.

- В два часа нынче, - сказал Куницын почему-то шепотом, наклонившись вперед.

- Что - в два часа?

- Гости пожалуют. Заместитель министра и эти самые... консультанты. - Куницын вдруг прищурился и улыбнулся. - Так что уж вы готовьтесь. Можно сказать, решительный для вас день.

- Ну, а вы как же, будете говорить против? - спросил Саша и почувствовал, как кровь прилила у него к лицу.

- Ежели спросят... Я, знаете ли, выскакивать не люблю. Не та школа. Что же касается предложения вашего, то, как говорится, семь раз отмерь...

- Мало мы с вами мерили?

- Для такого серьезного дела мало... Ведь это, шутка сказать, милый друг, это... - Не найдя слов, Куницын развел руками. - А?.. Тут ведь думать и думать надо!

- Мало мы с вами думали, - сказал Саша вяло, почувствовал, что повторяется, и, окончательно рассердившись, встал. - И кроме того, не такое уж это серьезное дело! - добавил он раздраженно.

Куницын, продолжая сидеть, взглянул на него с любопытством.

- Спокойствие, дорогой товарищ, спокойствие! - с рассудительной торжественностью промолвил он. - В двадцать пять лет пора научиться выдержке.

- К вашему сведению, мне двадцать шесть, - буркнул Саша.

- Тем более, - ответил Куницын язвительно и вдруг хитренько подмигнул.

* * *

Середина дня прошла для Саши словно в тумане. Хождение по стройке, требовательные расспросы заместителя министра, приторно рассудительные соображения и возражения консультантов, большая молодцеватая фигура начальника строительства Харитонова, уверенным баском деловито и кратко рапортовавшего начальству, и свой противно срывающийся, хрипловатый и, как ему казалось, какой-то угодливый голос - все это слилось в почти физическое чувство горечи, стыда и разочарования. Тяжко было вспоминать обо всем, что произошло в этот день, от первой до последней минуты.