Нашествие Даньчжинов - Эдуард Маципуло

Я сопротивлялся напору тысячелетий. Я звал на помощь мысли и постулаты НМ. И я раздвоился. Один я страдал под невыносимой тяжестью, тратил силы на сомнения и поиски выхода и уродовал себя, пытаясь остаться самим собой; другой я, отдавшись чужой воле, шагал, как робот, не различая добра и зла.

Я словно увидел его наяву – изможденного немолодого дикаря на больных ногах, увитых синими венами. Морщины на его лице ломались и дергались в страшном напряжении, и безобразные шрамы на лбу тряслись, как куски грязного теста… Не единожды клейменный невежественный раб – мой коллективный предок? Фундамент моего сознания? Мой спаситель в безвыходных положениях?

В его надрывном дыхании и стонах я слышу жажду Покоя. Он мечтает на ходу о Покое. Цель всей его-моей жизни – только Мир и Покой… Она слоится, эта цель и мечта, она разноцветна, она состоит не только из безделия и отдыха, но и еды, и утех, из яркого солнца, пахучих трав и холодных ручьев, из трепетных молитв, красивых вещей и дурманных видений.

Я истерически грежу о пище и женщинах и о безделии. Изо всех сил вспоминаю красивую толстую женщину из недоступно высокого дома. У нее необъятные мягкие бедра. Она любит меня почти так же сильно, как и того, кому принадлежит. Ее добрые глаза похожи на материнские. Ее шершавые руки дают мне еду. Много еды. Очень вкусной еды, украденной у господина…

Чей-то испуганный шепот вытаскивает меня из видений:

– Где Хаббарт? Его нет!

Все уже остановились, а я продолжаю идти. Мои руки и бесчувственное плечо скользят по алюминиевой трубе, упираются в препятствие. И до меня доходит: астматик пропал!

– Оглянулся – никого! – взволнованный шепот француза.

– Вот сволочь! – Билли выглядывал из капюшона, как из пещеры. – Неужели бросил нас?

Монстр распорядился ставить бивак и разводить огонь, а сам, забрав оружие из носилок, отправился изучать следы. Вдова старательно несла над ним зонтик.

Вернулись они быстро. Худое лицо монстра было сурово и возвышенно, вдова же была похожа на побитую собачонку – вздрагивала при каждом звуке.

– Хаббарда унес тигр, – торжественно произнес монстр.

– Ка-ак тигр… – пролепетал Билли.

– Ничего же не было слышно… – с трудом проговорил Освальдо. – Ни рычания, ни крика.

Монстр снизошел до объяснений:

– Обычное: тигр находит стадо свиней и следует за ним. Как проголодается, хватает одну свинью, но без шума и без крови – чтобы не вспугнуть остальных. И отбегает метров на двести. Свиньи успокаиваются и продолжают пастись. Когда тигр опять проголодается, так же без шума и крови хватает вторую свинью. И так – пока не сожрет все стадо. Потом идет искать других свиней.

– Вы хотите сказать… – Билли в ужасе вцепился в свои волосы. – Он охотится на нас? Как на свиней?

– Теперь все люди для него свиньи, большое стадо свиней.

– И он опять кого-то схватит?!

– Свиньи ему хватает на два дня. А такой толстой свиньи, как ваш Хаббард, ему хватит на все три.

– Вот почему ты поставил его в хвост… – потрясение пробормотал я.

– Я же гарантировал вам безопасность, господа? – монстр улыбался. – И опять гарантирую. Вы еще не раз убедитесь, что мои гарантии научно выверены и поэтому сверхнадежны.

– Но убитый вами… наш коллега, который шутил… Почему тигр не удовлетворился им? – спросил Освальдо. – Ведь тело досталось ему?

– Тигры падалью брезгуют, когда есть живая пища.

Мы бездумно что-то делали под руководством испуганной вдовы, все наши мысли были о людоеде, который где-то рядом раздирает труп несчастного Хаббарда. Шумевшие под дождем заросли и подступающая ночь усугубляли мысли о людоедах. Но вот появился кривобокий массивный навес из листьев, ветвей и пластиковой пленки поверху. Раздраженно зашипел костерок, давясь смолистым крошевом. Мой древний предок замурлыкал что-то в предвкушении Покоя, все заметно приободрились. Древняя магия огня! Людоед, может быть, разглядывает нас из темноты, а мы размягчились, особенно вдова. Она развешивала у огня всю свою одежду, сверкая голыми ягодицами с чисто даньчжинский непосредственностью.

– Отгоняй искры, – сказала она французу. – Чтобы не прожгли.

– Позвольте, почему именно я? – вежливо поинтересовался он.

Ему никто не ответил, и он встал на защиту скромных нарядов вдовы с пучком веток в руках.

Мне бы тоже просушить дождевик, портянки, набедренные ухищрения, но я, пораженный благостной апатией, лежал на голой земле: наступи на меня слон – я бы не поморщился. Но какая-то сторожевая мыслишка все еще копошилась, чего-то выискивая.

Знаменитая рабская лень, заклейменная в веках! Я плавал в ее неге, я упивался ею, пользуясь моментом. Но сторожевая мыслишка колола и колола, покушаясь на мое блаженство. Что-то лениво сопротивлялось мыслишке, пытаясь унять ее, насытив подходящей пищей: рабство – подневольный труд, а лень – биологическая защита от него.

Нет, слишком просто. По-видимому, это верхний слой истины, огрубевший и подсохший от соприкосновения с миром грубых истин. А что поглубже? Опять подневольный… Вся жизнь моего многотысячелетнего предка была, оказывается, подневольным трудом. Со стонами и проклятьями он тащился в неведомое, то влекомый страстями, то подгоняемый чужой волей. Но ведь должно было быть что-то неподневольное? Приятное, увлекательное, творческое?

А с другой стороны – даже свободный современный человек, достигший стадии раскрепощенного творческого сознания, сколько времени он проводит в рутинном, вынужденном, мучительном для него труде? И глину месит, и мусор вывозит, и с бытом сражается, и в долг берет под любые проценты… Чем не подневольный человек? Но никому в голову не придет назвать его так.

Но с моим любимым предком все наоборот. Для него даже свободный, без принуждения труд на себя – подневольный труд. Он весь закутан в многочисленные слои подневольности. Поэтому любой труд для него – мука. Он несусветный бездельник. И здесь одной причиной ничего не объяснишь. Здесь целый пласт причин-законов. Одно понятие: его лень соответствует принципу минимальных затрат. Посмотрите на животных – на кошек, собак, змей, пауков… Удовлетворят физиологические потребности – и полное безделие. И в людях это живет, – например, четыре знаменитых позыва на сон в течение дня: это же биоритм на базе предельной экономии, точнее – принципа минимальности энергетических затрат, обеспечивающих максимум прибыли.

Так что, истинный раб – это оставшийся от животного мира инстинкт предельной экономии? Отсюда и все его доминанты? Значит, называть его следует как-то иначе? Например: «Индивидуум реликтовой психики», и аббревиатура термина будет одинаковой почти на всех языках – и.р.п., ИРП, ИРП.