Аппетит - Филип Казан

Рисунок я заключил в рамку и повесил в своей комнате, где он расположился рядом – и чуть ниже, из соображений приличия, – с маленькой Мадонной работы Сандро. Так что когда я молился одной, то и другая была у меня перед глазами, и когда я смотрел на Тессину, то тоже молился. Ее письма я держал в ларчике под картинами, который слишком походил на алтарь. Но я сказал себе, что так же усердно хожу в церковь, как всякий другой, и зажигаю свечи за упокой души моей матери перед самой Богородицей, и при некотором везении Она закроет глаза на мои личные дела, особенно пока я оберегаю здоровье Ее слуги-кардинала с помощью сахара, корицы и горьких трав.

В письмах для меня снова начала оживать Флоренция: бордельные драки и скандалы; рогоносцы и предатели. Новые блюда, подаваемые в рыночных тавернах, мода. Игры кальчо, цены на вино и колбасы. Тессина писала о художниках, которых я знал, и их пристрастиях. Она жила в странном мире прогулок под вуалью из запертого дома в монастырь или боттегу Сандро, и я ощущал удушье, с которым она сражалась. Тессина тоже оказалась в некой ссылке, хотя могла, по крайней мере, смотреть в окно и вдыхать воздух города. Я изучал каждое слово и пережевывал каждую подробность, снова и снова. Я искал того же самого, что и в своей еде. Я не знал точно, что это: ключ, заклинание, которое волшебным образом перенесет меня обратно во Флоренцию. Но в результате не находилось ничего, кроме чернил и пергамента.

В ответ я старался описать Тессине, как только мог, улицы Рима, руины, церкви, собор Святого Петра, но слова никогда не делали того, чего я от них хотел. Вкусы я мог сделать живыми, но запись вкусов чернилами оказывалась сухой и неисправимо безвкусной. Поскольку мои описания казались мне самому неубедительными и плоскими, я снова начал рисовать: набросок огромной арки на Форуме, продавцы рыбы и торговцы рубцом. Собаки, спящие в дверных проемах, кошки на древних колоннах. Проктор, блестящий белками глаз из-под своего шлема сбившихся в колтуны волос. Я рассказывал Тессине, что готовлю, и описывал, что происходит в Академии. По этим письмам получалось, будто я веду жизнь счастливую и привольную, и я надеялся, что Тессина найдет в них хоть небольшое утешение. Но когда я перечитывал их, прежде чем запечатать каплей воска, то не мог там найти настоящего себя.

Мой дорогой Нино!

Ты требуешь от меня новостей о моей жизни, и я знаю, это потому, что ты желаешь разделить ее со мной. Но я рассказывала тебе очень мало. Без сомнения, ты считаешь, это потому, что мои дни пусты по сравнению с твоими.

Я должна наконец сказать правду. Это зависть тянет ее из меня – это грех, конечно, как и саможаление, но я желаю, чтобы земля разверзлась под этим городом и поглотила его весь, как геенна огненная на старых картинах. Я сказала тебе, что мой муж обнаружил свою неспособность к исполнению супружеского долга. Это правда. И это счастье. Но его пыл, если можно это назвать столь элегантным словом, далек от угасания. Когда он дома, что бывает все чаще и чаще, он обращает свое внимание на меня каждую ночь, а иногда и днем. Не важно, что собственная плоть не позволяет ему удовлетворить желания; он непременно принуждает меня пытаться пробудить его к жизни всеми и каждым средством, какое его похотливый и возбужденный ум может изобрести. И все без толку, что только разжигает его желчность. Его злость направлена в основном на себя, как мне кажется, но это только потому, что меня он считает чем-то лишь чуть большим, чем какой-нибудь манекен. Если бы он видел во мне хотя бы шлюху, у меня осталось бы больше достоинства, клянусь.

Когда синьор Бартоло заканчивает покушаться на мою честь, его сын продолжает игру. Нино, ты знаешь, что такое этот Марко. Вряд ли во Флоренции найдется человек, который не отойдет к стене или не прыгнет в канаву, если Марко проходит мимо. Однако меня пугает не гнев Марко, а его страсть. Каков отец, таков и сын: пыл подводит синьора Бартоло, но распаляет сына. Отец уходит, униженный, и приходит Марко, молодой петушок, со шпорами и клювом наготове. Он не осмеливается меня коснуться – и не осмелится, я уверена, пока жив синьор Бартоло, – но постоянно наседает на меня со своим грязным и жестоким языком. В нем совсем нет разума, Нино, – никакого здравого смысла. Он весь злоба и вспыльчивость.

О любовь моя, иногда я ощущаю себя уже в аду, так что геенне огненной нет нужды поглощать меня. Но порой я нахожу отца и сына столь ничтожными, столь смешными, что могу совершенно выбросить их из головы. К тому же у меня есть твои строки и рисунки. Нино, нарисуй мне свой портрет. Я обожаю твоих толстых котов и древние колонны, но нарисуй себя. Я храню твои письма в безопасности в Санта-Бибиане, но если ты пошлешь мне свой портрет, я запечатлею его в своей памяти и сердце и буду пользоваться им как тайным талисманом против жестоких слов и дел.

Молись за меня.

Впервые за много лет у меня появилось время для себя, но после этого письма Тессины я заполнял свободные часы тревогами. Я должен был беспокоиться о воображаемых болезнях моего нанимателя, ибо за это мне платили деньги, но вместо этого меня преследовал призрачный образ Тессины: как она прижимается спиной к тяжелым стенным панелям палаццо Барони и отшатывается от лица Марко, будто от какой-то гадости родом из океанских глубин.

Сердце мое!

Ты дурак и беспечный и бессердечный мальчишка и еще больше тебя надо винить что понуждаешь твою бедную Каренцу взяться за перо в первый раз за многие годы. Твое письмо было трудно читать мои глаза уже плохи ты послал указания как готовить бычачий член? Если ты всякой дикостью занимаешься в Риме тогда спаси нас Господь – я не могу поверить что такую ерунду делают в Риме в самом доме нашего Святого Папы.

Но ты живой и я должна простить тебя потому что я скучаю по тебе как будто ты мой собственный сын а не твоей матери упокой Господи душу ее пусть даже ты занимаешься варварством – но я забыла ты же готовишь для кардинала конечно же ты не готовишь его высокопреосвященству бычий хрен и всякие такие вещи??

Дорогой мальчик я очень тебя люблю ты спрашиваешь что Уголино кладет в свой рубец это мята а ты что думал дурачок? Вот моя памятка для томачелли как ты просил я надеюсь они хороши пожалуйста готовь их для его высокопреосвященства!

Почерк был великанский и каракульный и справа загибался кверху, словно неаккуратно взлетающие с озера птицы. Я поднес листок к лицу и поцеловал, перечитал снова, и когда складывал бумагу, то заметил еще надпись на обратной стороне. Она была сделана мелким строгим почерком, и мне пришлось прищуриться, чтобы различить буквы.

Дорогой Нино,

лето застало нас всех в добром здравии. Я верю, что ты тоже здоров, хотя знойные ветры Рима опасны, и я советую тебе быть очень внимательным к своей еде и питью. Я получил твое письмо и другие новости о тебе от Симона Корбинелли, который получает их от своего сына в Неаполе. Очевидно, Бог присматривает за тобой, и пусть Он продолжает делать это. М. Пизелло был пойман на подрывании Города – штраф уничтожит его.

Е. Донелли умер, «Донелли и брат» закрылся. Я планирую покупать мясо у дочери Донелли, которая вышла замуж за торговца птицей. Чума посетила нас в конце года, но в основном на западе, и Черный Лев сильно не задело. Мне пришлось чинить крышу, хотя и не очень серьезно. Терино улучшил свое заведение. Меня выбрали в совет гильдии.

Твой любящий отец,

Нино,

мне очень грустно, что ты не получал от меня писем столько месяцев. Я едва выходила из этого дома с тех пор, как последний раз писала тебе, – ничего, кроме коротких визитов в Санта-Бибиану в обществе тети Маддалены, которая хоть и заметно постарела, но обрела еще бо́льшую прозорливость и бдительность. У Сандро перерыв между заказами, так что я сидела здесь, в моей богатой тюрьме, а мои тюремщики окружают меня все теснее.

Но внезапно воссиял яркий луч света. Мой муж, столь быстро приближающийся к дряхлости, возымел фантазию совершить паломничество. Не в Рим, сразу должна сказать я! Но в Ассизи – помолиться в храме Святого Франциска и посетить его священный праздник в октябре этого года. Мы уедем из Флоренции во вторую неделю сентября и поедем через Ареццо и Перуджу.

Какое чудо! Ты знаешь, дорогой Нино, что я никогда не бывала за стенами нашего города? Приготовления уже начались. Я чувствую, что снова могу дышать. Какая радость!