Опасная колея - Юлия Федотова

Роман Григорьевич метнулся серой тенью… и замер на месте. На его длинной мохнатой морде появилось странное, недоумённо-брезгливое выражение.

— Фу-у! — громко сказал Серый Волк. — Вы только посмотрите, господа, какая гадость!

Должно быть, недостаточно времени прошло с момента возвращения Бессмертного, и филактерия его не успела полностью сформироваться. Не было в сундуке ни зайца, ни утки. Вместо них обнаружилось что-то бесформенное, мясное, пульсирующее, местами поросшее серым мехом и перьями. А из глубин этой кучи живой плоти проглядывала белая скорлупа заветного яйца.

Тит Ардалионович взглянул — и побледнел, к горлу подкатила тошнота.

Над обрывом показалась всклокоченная голова Листунова — подъём занял куда меньше ремни, чем опасный спуск.

— Ну как?! — возбуждённо вскричал он. — Добыли яйцо? В море ничего не падало, поручиться могу!

— Конечно, не падало, — откликнулся волк. — Нечему было падать. Вон, взгляните!

— Ба-а! Эт-то что такое? — отшатнулся пальмирский сыщик. Немало приходилось ему по долгу службы видеть разной кровавой дряни, но то хоть неживое было, и без перьев.

— Это кощеевы потрошка! — пояснил очевидное Роман Григорьевич. — А вон и душа виднеется. Доставайте!

— Я? — Листунов попятился.

— А кто же ещё? Вы Иван, народный герой, вам и карты в руки. Такая уж у вас историческая миссия! Ну же! Во имя царя и Отечества! — подбодрило серое животное, как показалось Удальцеву, не без ехидства.

К чести Ивана Агафоновича, долг свой он исполнил лихо — Тит Ардалионович так не смог бы. Закусил губу, запустил руку прямо в груду тёплых, подрагивающих внутренностей, выхватил большое, не иначе, утиное яйцо. Замахнулся, прицеливаясь о камень.

— Вот оно! Бью?

— Нет! Не вздумайте! — с перепугу Ивенский чуть не оставил народного героя инвалидом. Хотел схватить за руку, чтобы остановить — а чем может схватить серый волк? Правильно: только зубами. В дюйме от запястья бедного господина Листунова щёлкнули мощные, хищные челюсти — в самый последний момент Роман Григорьевич всё-таки успел отвернуть голову, подавив животный рефлекс.

— Но почему? — от удивления Иван Агафонович даже не понял, какая ему грозила беда. — Покончить скорее с проклятым извергом, пока не наделал новых бед!

Их высокоблагородие раздражённо взрыли землю задними лапами.

— Как же вы не понимаете, Листунов!.. Ай! Да я, кажется, блоху подцепил! Вот незадача! Подождите, господа, сейчас вернусь и всё объясню! Удальцев, а вы следите, чтобы Иван Агафонович не наделал глупостей! Головой отвечаете! — с этими словами он рысью удалился в свои кусты — преображаться, а Удальцев подошёл и молча забрал из рук Листунова яйцо, как говорится, от греха. Народный герой не сопротивлялся.

А объяснение было действительно простым, Ивану Агафоновичу даже досадно стало, что не додумался сам. Ведь в сказаниях об этом ясно говорится: в тот миг, когда Кощей погибает от сломанной иглы, уничтожается и логово его: замок разваливается на части, обрушивается чёрная гора… А в замке на вершине горы, как известно, томится в заточении великая княжна Елена Павловна. Завалит её обломками, и вся недолга. И ждёт тогда кощеевых победителей не награда, а хорошо ещё, если только Сибирь. Вот почему спешить с уничтожением Бессмертного нельзя — прежде нужно вызволить пленницу, вывести на открытое место. А яйцо с иглой до той поры придётся бережно хранить, чтоб прежде времени не повредилось.

— Я заверну его в своё новое кашне, — вызвался Тит Ардалионович.

Тут надо заметить, что в повседневной жизни Удальцев одевался весьма скромно, как и подобает человеку его положения и рода занятий. Но оказался за границей — и надо же — вдруг захотелось пофорсить (чем он хуже Листунова, в конце концов?)! Желание это было реализовано приобретением на кленовской ярмарке шерстяного кашне в красную клетку.

Роман Григорьевич, будучи человеком строгих нравов, притом служителем закона, одобрить подобное приобретение, никак не мог.[59] Однако, и запрещать своему подчинённому модничать не стал, ограничивался ехидными замечаниями. Уверял, в частности, что обнова делает Удальцева как две капли воды похожим на бедного непризнанного живописца с Монмартры. Тит Ардалионович знал, что его высокоблагородие, по каким-то своим соображениям, живописцев не уважает, особенно непризнанных. Но он не обижался. В конце концов, он и сам не собирался носить кашне дома, в России, а думал приколоть его булавками к обоям на манер узкого прикроватного коврика, благо, размер позволял. Но теперь его приобретению предстояло сослужить куда более ответственную, можно сказать, государственную службу. Благополучие смой царевны зависело от него!

— Заверните, — разрешил Роман Григорьевич. — Право, лучшего применения для вашего ужасного хомута и не найдёшь!

«А вот и неправда! — подумал Тит Ардалионович, бережно упаковывая филактерию. — Коврик тоже выйдет неплох!». И ещё подумал о том, как повезло ему с начальником. Другой на месте Романа Григорьевича ничего не стал бы подчинённым объяснять, только рыкнул «Делайте как велено!». А его высокоблагородие всегда всё растолкует по-доброму, и приказы отдаёт не обидно, вроде бы как просит… Поэтому будет только справедливо, если Екатерина Рюриковна полюбит такого замечательного человека и смягчит горечь его утраты. Может быть, с ней он забудет свою Лизаньку и не станет больше страдать…

Вот на какую жертву был готов Тит Ардалионович ради своего безмерно уважаемого начальника! Хорошо, что тот об этом не знал, а то бы смутился, пожалуй.

…— Ну, что же, раз дело сделано — можем возвращаться на Рюген? — бодро осведомился герой Иван, стараясь отвлечься от досадных мыслей о собственной недогадливости. — Смерть как утомила здешняя жара! Всё, знаете ли, хорошо своё время: лето должно быть летом, а зимой — зима! И негоже, когда они смешиваются, здоровью от этого один вред.

«Страшно подумать, в какого резонёра превратится этот человек годам к пятидесяти!» — отметил про себя Ивенский. — Покойному Понурову сто очков вперёд даст!»

Но жара действительно утомляла.

— Возвращаемся! — распорядился Роман Григорьевич, но тут раздался крик души любознательного Удальцева.

— Как?! Прямо сразу, не осмотревшись? И даже к Алатырю, бел-горюч-камню не спустимся?

— А что к нему спускаться то? — искренне удивился Листунов. — Эка невидаль — камень горючий! У нас в Пальмире тоже иной раз камнем, сланцем печи топят — страсть как коптит. Вся разница, что тот серый, этот белый.

— Из-под «этого белого», между прочим, живая вода течёт! И сам камень чародейский, другого такого во всём свете нет. В нём вся сила земли русской, — ледяным тоном сообщил Тит Ардалионович, всё его доброе отношение к пальмирцу мгновенно улетучилось. — А вам даже взглянуть неинтересно! Приземлённый вы человек, Иван Агафонович, даром, что в герои попали!

К счастью, их высокоблагородие и приземлённым человеком не были, и выгоду свою умели не упустить.

— Верно! Как же я про живую воду забыл!? Определённо, она нам может пригодиться — вдруг царевну всё-таки зашибёт? Вы молодец, Удальцев, что напомнили. Идёмте вниз, господа.

Тит Ардалионович просиял.

… Он лежал посреди острова, как посреди огромной чаши, и форму имел явно рукотворную — в виде восьмиугольной звезды с лучами, направленными по сторонам света. Лучи полого спускались к земле, центр же был приподнят на изрядную, чуть не в сажень, высоту. Цвета был белого, но не белоснежно-искристого, каким порой бывает мрамор, а чуть грязноватого, как письменный гранит, именуемый также «еврейским камнем» за тёмные вкрапления, напоминающие древние иудейские иероглифы. Сходство усиливалось тем, что вся поверхность Алатыря была испещрена выбитыми в камне письменами. «Законы бога Сварога, — вспомнил Роман Григорьевич. — Эх, помолиться бы как-то что ли, всё-таки священное место…» Но молиться он не умел, поэтому просто воззвал мысленно: «Прости, Свароже, ежели обращаюсь не по чину, но прими поклон от ведьмака Ивенского и ниспошли ему удачу в ратных делах, а родным и близким его — всяческого благополучия» — ничего, складно сказалось, вежливо.

Ручеёк с живой водой вытекал из-под восточного луча, и через сотню — другую шагов вновь уходил в землю — оно и понятно, не верх же по склону ему течь. Был он тонок и весел, журчал по гладким светлым камушкам, русло обрамляла полоса особенно густой и сочной травы. Но всё-таки скучного Листунова сомнение взяло — а точно ли водица живая? Не поленился, отыскал поодаль дохлого жука, окропил… Пополз, сердешный! Жёсткие крылья расправил, зажужжал и умчался по своим жучиным делам.

— Видите, видите, господа! Действует! — возликовал Удальцев. — Эх, во что бы набрать? Ах беда! Никакой посуды-то мы не захватили!