Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект - Зубова Людмила Владимировна

«В чем же отличие художественного произведения от произведения природы, поэмы от дерева? Ни в чем. Какими путями труда и чуда, но оно есть. Есмь!» (Соч.-2, 375).

Конечно, пантеистическая идея слияния человека и его творческой силы с природой мотивирует синкретизм формы есмь, отнесенной и к субъекту — деревьям и к субъекту — М. Цветаевой. Однако уже то, что в стихотворении первый субъект — множество (легион), и то, что неподвижному субъекту приписывается движение, изменчивость (переселенье, взбегающих), показывает, что форма есмь, абстрагируясь от грамматических значений 1-го лица и единственного числа, становится выразителем идеи бытия как изменчивости, слияния лирического «я» М. Цветаевой с пантеистической множественностью — абсолютом. Вспомним, что в истории языка происходила десемантизация глагола быть, формы которого получали только грамматическое значение, постепенно утрачивая и его (в современном русском языке форма есть выражает значения любого лица и числа, ср. Кто есть я? Кто есть ты? У него есть дети, Это не суть важно). Деграмматизация глагола привела к тому, что в конечном счете (на данном этапе развития языка) остаточный семантический элемент экзистенциальности оказался единственным значением формы есть: явление, дошедшее до предела развития, перешло в свою противоположность. Подобное изменение происходит и с архаизмом есмь: его деграмматизация ведет к семантизации.[7]

Мысль Марины Цветаевой о пантеистическом слиянии поэта с природой во всех ее частных проявлениях и тем самым с абсолютом, сближающая ее идею с идеями античных и средневековых философов, как идеалистов, так и материалистов, наиболее четко выражена в стихотворении из цикла «Провода», открывающем еще одну важную для понимания мировоззрения Цветаевой сторону, связанную с трактовкой абсолютного бытия:

Перестрадай же меня! Я всюду: Зори и руды я, хлеб и вздох, Есмь я и буду я, и добуду Губы — как душу добудет бог: (…) Через дыхание… (Перси взмыли, Веки не видят, вкруг уст — слюда…) Как прозорливица — Самуила Выморочу — и вернусь одна: Ибо другая с тобой, и в Судный День не тягаются… Вьюсь и длюсь. Есмь я и буду я, и добуду Душу — как губы добудет уст Упокоителышца… (И., 228–229).

В этом контексте интересен поворот темы бытия как пантеистической реализации личности поэта, темы победы бытия — духа над иллюзией бытия — страстью (есмь везде и всегда, и этим утолю любовную страсть).

Здесь в образе «уст упокоительницы» отчетливо виден и поворот темы бытия — победы над страстью к теме небытия — смерти, что в значительной степени представлено и во многих из цитированных контекстов со словом быть. Абсолют мыслится лежащим за пределом жизни с ее антитезой физического и духовного. С таким пониманием абсолюта связана антитеза «жить — быть», постепенно формирующаяся в творчестве М. Цветаевой и очень важная для понимания ее мировоззрения. Если в ранних стихах М. Цветаевой бытие осмысливается как интенсивная жизнь — горение («Рано еще не быть! Рано еще — не жечь!» — С., 248), то в ее зрелом творчестве находим:

Юность — любить, Старость — погреться: Некогда — быть, Некуда деться (И., 275), Жить — стареть. Неуклонно стареть и сереть. Жить — врагу! Все, что вечно, — на том берегу! (И., 536)

В «Поэме Лестницы» форма есмь выявляет природную сущность вещей на уровне бытия, сфокусированного в акте разрушения, и противопоставляет эту абсолютную сущность другой сущности, данной на уровне жизни, в которой вещи являются временными, преходящими субстанциями, воспринимаемыми как материальные обыденным сознанием:

Ночь — как бы высказать? Ночь — вещи исповедь. Ночь просит искренности, Вещь хочет высказаться Вся! (…) Вещь, бросив вежливость: — Есмь мел! Железо есмь! Не быть нам выкрестами! (…) Сткло, с полок бережных: — Пе-сок есмь! Вдребезги ж! Сти-хий пощечина! Сткло — в пыль песочную! Прочь, ложь и ломанность! Тю-фяк: солома есмь! Мат-рас: есмь водоросль! Всё, вся: природа есмь! (…) Огнь, в куче угольной: — Был бог и буду им! (И., 544–545).

В последней из цитированных строк понятие «есмь» в его связи с небытием как начальной и конечной стадией жизни раскрывается и через соединение грамматических значений прошедшего и будущего времени в образе огня-бога. Здесь важно и то, что огонь — традиционный символ любви, страсти, интенсивной жизни, творческого вдохновения, жертвенности. По-разному раскрывая и углубляя смысл самого известного и всеобщего традиционного символа во многих своих произведениях, М. Цветаева показывает огонь в состоянии пред-бытия и после-бытия как в состоянии истинном, абсолютном. При этом важно еще, что возвращение к абсолюту возможно только после горения, страсти, интенсивной жизни. Поэтому жизнь, по концепции М. Цветаевой, ценна во всех ее максимальных проявлениях как приближающая к абсолюту (жизнь — сгорание).

Все рассмотренные примеры с формой есмь далеки от стилизации архаической речи, эта форма выполняет чисто семантические функции. Будучи связкой, как в «Поэме Лестницы», она ни в коем случае не может быть синонимична связке нулевой, поскольку отчетливо семантизирована как в контексте произведения, так и в контексте всего творчества Цветаевой. Семантизация же связки выявляет экзистенциальное значение глагола и наполняет его философским содержанием.

В трагедиях «Ариадна» и «Федра», использующих фабульные мотивы античных трагедий, переосмысленные М. Цветаевой в соответствии с ее картиной мира, естественно видеть и стилизующую роль формы есмь:

Минос Нынче смерти его канун! Ариадна Но твой первенец, царь, был юн, Я же — есмь. И тому уж трижды Восемь весен, отец! (И., 646); Ипполит Умру бездетным. Не впервые о том скорблю. (…) Даром — сила, и даром — жила! Колыбели не дав, могила Есмь и матери и отцу. (С., 458).

Если в первом контексте из трагедии «Ариадна» Ариадна противопоставляет свое бытие в настоящем бытию брата в прошлом, т. е. небытию (форма прошедшего времени выделена начертательно), то во втором контексте из трагедии «Федра» Ипполит отождествляет свое бездетное бытие со смертью. В обоих случаях употребление формы есмь не ограничивается стилизацией уже хотя бы потому, что в первом контексте связка был, актуализируясь, превращается в бытийный глагол, в член антитезы «был — есмь». Во втором контексте семантическое противоречие бытия и небытия (есмь могила) создает оксюморон в сочетании, где форма есмь является связкой.