Сиделка - Джой Филдинг

мешанину отрывочных кошмаров, ужасающих образом чудовищ, менявших облик и преследовавших меня по темным, обледенелым, продуваемым ветрами улицам, только чтобы рассыпаться на сотни крошечных осколков и снова сменить личину, когда я набиралась смелости воспротивиться им.

«И ты думаешь, я останусь с тобой после того, что ты натворила? – услышала я голос мужа, который ворвался в мои кошмары и заставил проснуться. – Я ухожу и забираю детей. Ты их больше не увидишь».

– Что? – заорала я и села в постели, пытаясь отыскать глаза Харрисона в темноте.

– Все хорошо, – шепнул он, вдруг наклонившись надо мной. – Тебе снился дурной сон. Дыши глубже. Постарайся успокоиться. А то своими криками детей разбудишь.

– Я спала?

– Похоже, кошмар был тот еще.

– Я кричала?

– Скорее, визжала. Кто такой Роджер?

– Что?

– Ты все время кричала: «Берегись Роджера!»

Черт!

– Я не знаю никого по имени Роджер, – ответила я мужу.

Не совсем и соврала. Мужчины, которого я знала как Роджера, не существовало.

– Постарайся уснуть, – попросил Харрисон, укладывая меня обратно.

Я почувствовала, как подушка прогнулась под головой, но поняла, что не усну. Разве можно спать, если подсознание готово предать меня, стоит чуть-чуть утратить бдительность?

И я продолжала лежать в объятиях мужа, которому так глупо изменила, стараясь думать о других вещах: о детях, о работе, о встречах, назначенных на предстоящую неделю.

Но, как я ни старалась, мысли все равно непрестанно возвращались к сегодняшней вечеринке, к заговорщицкой улыбке Элиз, когда она представляла своего сына, к совету ее сына не вмешиваться в планы матери, в чем бы они ни состояли, к неосторожному решению Трейси броситься навстречу беде, снова встретившись с Эндрю.

Я даже не могла рассказать сестре о причинах, по которым так резко выступила против ее свидания с ним. Если она не в силах осознать, что глупо встречаться с сыном явной хищницы, разве можно довериться Трейси, рассказав о своем романе? И дело было не в том, что я не верила в способность Трейси хранить тайну (хотя, по правде говоря, совершенно не верила). И не в том, что сестра по своей воле предаст меня. Скорее, она просто случайно проговорится. Трейси не отличалась осторожностью и осмотрительностью. Она часто сначала говорила, а потом думала, и я не могла рисковать.

Элиз все понимала и использовала это, как всегда, к собственной выгоде. Разделять и властвовать – вот каков был ее изначальный план. Теперь, с помощью сына, она собиралась пойти еще дальше. Угрожая связью с моей сестрой, Роджер, как я по-прежнему мысленно его называла, гарантировал мое молчание, мою уступчивость. Разве можно обсуждать с Трейси хоть что-то, если я не уверена, что она не расскажет об этом Роджеру?

Но, если уж совсем честно, дело было не только в этом. Признаться Трейси в измене означало бы показать, что я могу быть такой же неосторожной, как и она. Более того: моя сестра не состояла ни с кем в отношениях, у нее не было детей, она не считала себя более приземленной, сознательной и ответственной.

Как я стала такой легковерной, доверчивой, порочной?

И кто я такая, чтобы указывать Трейси, что ей делать?

Да, моя жизнь превратилась в бурлящий мутный хаос, но одно теперь было совершенно точно: разгребать его мне предстояло в одиночку.

Глава 53

Знаменитый поэт однажды назвал апрель «самым жестоким месяцем» [1]. Насколько я помню из университетского курса английской литературы, его сочли жестоким, потому что, в отличие от зимы, которая «сохраняет в нас тепло, укрывая снегами забвения», апрельское таяние не только обнажает скрытый под снегом тлен – оно пробуждает надежду на обновление, на изменение, на более светлые дни…

Надежду, которая в конце концов никогда не сбывается.

В моем случае речь шла не столько о несбывшихся надеждах, сколько о невыносимом сожалении о содеянном, постоянном страхе разоблачения моей опрометчивой интрижки и беспросветном ужасе перед тем, что все может пойти еще хуже.

Поэтому, несмотря на тревогу о благополучии отца, я струсила и предпочла затаиться, держать свои мысли и опасения при себе и не раскачивать лодку.

Какая разница, если Элиз нужны только отцовские деньги, если она унаследует все, а нам с Трейси не останется ничего? Это деньги нашего отца, и он имеет право распоряжаться ими по собственному усмотрению. Какое я имею право вмешиваться, если он счастлив?

«Моя мать продолжит приносить счастье твоему отцу до тех пор, пока будет в силах переносить его весьма властный характер», – сказал мой бывший любовник.

«А когда этот “весьма властный характер” станет невыносим, – думала я, подспудно ощущая в этих словах скрытую угрозу, – что тогда?»

Мысли без конца возвращались к предположению, что Элиз могла приложить руку к смерти нашей мамы и что роковое падение с лестницы вовсе не случайно.

Возможно ли такое?

Не грозит ли опасность и нашему отцу?

А если так, могу ли я как-то этому помешать?

Эти вопросы занимали все время, пока я бодрствовала, и не давали уснуть по ночам. Но я все равно продолжала держать тревоги при себе, утешая себя тем, что мой брак вернулся в нормальное русло, отношения с сестрой, хоть и натянутые, по-прежнему стабильны – чему, несомненно, способствовало отсутствие Роджера-Эндрю – и даже общение с отцом, пусть и прохладное, приобрело доброжелательно-официальный характер. Я звонила каждую неделю, и мы понемногу разговаривали. Элиз продолжала терпеть его «весьма властный характер».

«Не лезь в бутылку», – говорила я себе, припоминая молитву Анонимных Алкоголиков: «Господи, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить, мужество изменить то, что я в силах изменить, и мудрость отличить одно от другого».

Ничего изменить я не могла.

Во всяком случае, именно в этом я убеждала себя весь тот самый жестокий из месяцев.

А потом наступил май.

Прошел почти год после первой судьбоносной встречи с Элиз. Многое изменилось с тех пор. Мама умерла. Я изменила мужу. Женщина, которую я наняла сиделкой, теперь стала полноправной хозяйкой дома.

– Тук-тук, – услышала я голос, сопровождавшийся легким стуком в открытую дверь кабинета.

Подняв голову, я увидела Стефани Пикеринг в великолепном томатно-красном блейзере с белой блузкой и черными брюками.

– Кто-то глубоко задумался, – заметила она. – Я уже минут пять тут стою.

Я извинилась и жестом предложила ей войти.

– Что случилось?

– Просто хотела тебя поблагодарить, – сказала Стефани.

Подтянув один из стульев к моему столу, она села и закинула ногу на ногу, демонстрируя ярко-красные «лабутены» с тонкими каблуками умопомрачительной высоты.

– За что?

– Сейчас звонил