Значит, я умерла - Хилари Дэвидсон

отказалась поменять мне билет, и поэтому пришлось проторчать в Берлине еще день.

– Я хочу задать вопрос, который наверняка покажется тебе странным, – сказал я Клаусу, когда мы, покидая тайный ресторан, в который он меня заманил, шли путаными переулками.

– Валяй.

– Ты, наверное, знаешь, что у меня шрамы по всему телу, – начал я. – Некоторые из них я нанес себе сам, но другие были на мне столько, сколько я себя помню. Отец всегда говорил мне, что на меня напал в зоопарке зверь. Он никогда не рассказывал тебе эту историю?

– Одну версию я от него слышал, – отозвался Клаус. – О нападении на тебя. Но в ней не было упоминаний о зоопарке.

– Тогда кто на меня напал?

– Он не сказал.

– А ты не спросил? – удивился я. – Почему?

– Причина нашего успешного сотрудничества с твоим отцом – причем, обрати внимание, сотрудничества многолетнего – состоит в том, что мы никогда не задавали друг другу лишних вопросов. Так было и в твоем случае. Он был в ужасе, когда понял, что ты можешь умереть. И ему совсем не требовалось, чтобы еще и я приставал к нему с вопросом: «Как ты позволил такому случиться?»

Мы вышли на улицу.

– Тебя подвезти? – предложил Клаус.

– Сам доберусь.

– Ну тогда bon voyage[16] тебе на завтра, – не стал настаивать он. – Не окажешь мне услугу?

– Как ты узнал, что я лечу… а, ладно. Так о чем ты?

– Передай Урсуле, что я – мерзавец и прошу у нее прощения, – сказал Клаус. – Я натворил много гадких вещей в жизни, но об этой сожалею особенно.

– Почему ты сам ей не скажешь?

– Она не станет слушать. – Судя по голосу, Клаусу было себя жалко. – Много лет назад она просила меня о помощи, но я ответил ей: «Как постелешь, так и выспишься». Я был неправ.

– А в чем она хотела, чтобы ты ей помог?

– Уйти от твоего отца, – сказал Клаус. – Но я тогда больше боялся потерять друга, чем сестру. И никогда не думал о чувствах Урсулы. Я велел ей остаться, и она осталась.

* * *

К себе в отель я вернулся уже после одиннадцати, но в Нью-Йорке было всего пять. Я позвонил сначала Глории, спросил, как дела у Тедди, а потом набрал номер доктора Хэвен.

– Мне надо немедленно рассказать вам все, что я выяснил…

Слова так и сыпались из меня; часть истории я пересказал в обратном порядке, но доктор Хэвен слушала внимательно. В какой-то момент я услышал сдавленный всхлип и с запоздалым ужасом понял, что всхлипываю я сам. Я был в ярости и в то же время испытывал опустошение оттого, что меня предали. Я привык к тому, что мои родственники не доверяют мне полностью, что отец ведет дела, как сложную шахматную партию, в которой роль пешки неизменно отводится мне. Но я не был готов к тому, что он может совершить преступление и заставить меня поверить в то, что это моих рук дело. Такое открытие стало для меня кошмаром, от которого я не мог проснуться.

Наконец у меня кончились слова. Лицо было мокрым от слез. Дыхание участилось, как после бега.

– Тео… это похоже на сюжет триллера, – произнесла наконец доктор Хэвен. – Даже не знаю, что сказать. Мне доводилось видеть, как члены одной семьи делали друг другу гадости, но это вообще за гранью.

– Мне необходимо сделать так, чтобы мой отец никогда не смог дотянуться до Тедди.

– Люди много говорят о правах дедушек и бабушек, хотя на деле таких прав просто не существует, – отозвалась доктор Хэвен. – За исключением тех случаев, когда можно доказать, что родитель, которому вверена опека над ребенком, не годится на эту роль.

Я ни секунды не сомневался – именно этим и занят теперь мой отец. Но вот считал он Кэролайн подходящей матерью для Тедди или нет – это был вопрос. Понятно, что сейчас отец лезет из кожи вон, лишь бы наложить лапу на моего сына; неясно только, как далеко он изначально готов был зайти.

– Тео, я понимаю, сейчас тебе кажется, что доверять нельзя никому вообще, но все-таки выслушай меня, – продолжила доктор Хэвен. – Прежде всего, верь самому себе. Твой отец – да что там, все твои родственники – те еще манипуляторы, но ты не такой, Тео. Поэтому верь себе.

«Легко ей говорить», – горестно думал я, заканчивая разговор. В ее голове нет хора, который шепчет: «Я полон скрытых страхов». Она не живет, снедаемая беспокойством о том, какой части своих воспоминаний можно верить, а какой – нет.

Машинально я зашел в ванную. В футляре с туалетными принадлежностями лежал бритвенный станок. Я достал его и сломал о раковину пластиковый корпус. Из него высыпались фрагменты лезвий – четыре штуки. Я собрал их в ладонь. В них, точно в крошечных зеркальцах, отражались отдельные черты моего лица – глаз, губа. Расколотое отражение в точности соответствовало тому, как я себя чувствовал. Я рос, смиряя душевную пытку физической болью, но тут понял, что это мне больше не поможет. Я и так весь в шрамах, словно в татуировках, а боль внутри как была, так никуда и не делась.

Мне почему-то вспомнился мой последний разговор с Кэролайн. «Может, поднимешься, Бен? Мне просто не терпится. Неужели мы наконец это сделаем?»

Она была в ярости, когда поняла, что это не он, а я. «Что ты здесь делаешь?»

«Живу, если ты забыла», – сказал я.

«Я больше не хочу быть твоей женой. Разве это так трудно понять, Тео? Уходи из моего дома». Вот что сказала мне тогда Кэролайн.

Я ворвался в свою спальню, но никак не мог вспомнить, зачем я здесь. Тогда схватил со стены нашу с Каро свадебную фотографию, выскочил с ней в коридор, где изо всех сил треснул рамкой о косяк. Осколки стекла и дерева брызнули во все стороны.

«Мне плевать, как ты живешь, – сказал я жене. – Дом можешь оставить себе, но Тедди я тебе не отдам».

Кэролайн ответила мне испуганным, остановившимся взглядом. Я спустился по лестнице и вышел из дома. Это была наша последняя встреча. Меня тошнило при одном воспоминании о ней…

Я бросил лезвия в корзину с мусором. Настанет день, когда я должен буду научить своего сына справляться с болью. И как я это сделаю, если не умею сам?

Я посидел, дожидаясь, когда схлынут сожаления о прошлом, и только потом взялся за телефон и набрал номер, которым пользовался редко. Конечно, Джульетта не ответила. Говорить пришлось с