Милость Господня - Андрей Михайлович Столяров

носившему странное имя Баганка. Летняя глушь, тишина, бродят куры, сонные, одуревшие от жары, вяло гогочут гуси – я их тогда страшно боялся, пересекает улицу серый в полосках кот и на мой грозный оклик: прст!.. прст!.. – оглядывается, внимательно изучает меня и, не найдя, видимо, ничего интересного, движется дальше.

И еще одно странное воспоминание. Раннее утро, Джанна держит меня на руках, кругом люди, много людей, стоят молча и напряженно, вплотную друг к другу, никогда раньше я стольких людей не видел, мне страшно, я пробую извернуться, чтобы спрятаться от них всех, но Джанна, обычно сговорчивая, этого не позволяет, поворачивает мне голову: нет, смотри!.. И я против воли вглядываюсь туда, где далеко, за целым морем голов, на фоне громадного серого здания с флагом бушует пожар – корчатся огненные лепестки, поток дыма, черный, кудрявый, поднимается в солнечное безмолвие.

Я еще больше пугаюсь, плачу.

Джанна успокаивает меня.

Что это было?

Опять-таки: время придет – узнаешь…

Более отчетливые воспоминания у меня о Москве. Поначалу мы жили там очень трудно: в подвальной комнате, темной, сырой, из единственного окна шириной в ладонь были видны ноги прохожих. Джанна запирала меня там на целый день, оставляла хлеб, намазанный маргарином, термос с чаем, иногда кастрюльку с перловой кашей, которую я сразу же после ее ухода съедал. Впрочем, трудно тогда жила вся страна: непрерывные мятежи, заговоры еретиков, язычников, атеистов. Я слушал радио (другого занятия не было) и страстно молился за Светлого Патриарха Фотия, коий богоданной праведностью своей спасает страну от дьявольского наваждения.

К счастью, уже через год положение наше улучшилось. Мы переехали в большую квартиру двумя этажами выше. Теперь у меня была отдельная комната, маленькая, но с настоящим окном, смотревшим на вымощенный булыжником переулок. Я даже посещал школу, сразу с третьего класса, где был самым маленьким, а потому и самым несчастным. Мне это жутко не нравилось, я капризничал: не пойду!.. Но Джанна настаивала: без образования останешься дурак дураком. У нее теперь тоже была своя комната, с тюлевыми занавесками, солнечная, просторная, правда окнами на шумный проспект, но все-таки лучше, чем мутная щель в подвале. А еще у нее был кабинет, вечно зашторенный, куда мне заходить категорически запрещалось. Там Джанна принимала клиентов.

Не подумайте, ничего такого. В этом кабинете своем с дверью, обитой кожей, чтобы ни одного звука не пропускать, Джанна гадала и ворожила. Она предсказывала клиентам судьбу – и по картам Таро, и глядя в Хрустальный шар, где вспыхивали разноцветные огоньки, также снимала порчу, защищала от сглаза, подсказывала правильные решения в бизнесе или в семейной жизни. Все это, конечно, было категорически запрещено, духовная полиция арестовывала ворожей по первому же подозрению, и Джанна намертво вдолбила мне в голову, чтобы я ни единым словом не обмолвился в школе о ее занятиях. Формально она числилась в какой-то мелкой конторе: закон об обязательной трудовой повинности нарушать было нельзя, но появлялась там раз в неделю, не чаще, а большую часть времени проводила именно в кабинете, откуда после сеансов тянуло экзотическими благовониями. Кстати, и клиенты к нам поднимались не через парадную дверь, а по черному ходу со стороны переулка, что тоже было одним из достоинств квартиры.

Продолжалось это довольно долго, Джанне, как я сейчас понимаю, в этом смысле необычайно везло. Клиентов она отбирала с большой осторожностью, только по рекомендациям, а некоторым сразу же наотрез отказывала. И все-таки однажды (я был уже в восьмом классе) меня после школы перехватила на улице хозяйка квартиры и, цепко взяв за руку, объяснила, что домой мне идти нельзя: там духовники, Джанну уже увезли, но осталась засада: ждут тех, кто придет. Хозяйка была очень обязана Джанне, та сняла порчу с ее взрослого сына, у которого отнялись ноги, не мог ходить. Она передала мне заклеенный толстый конверт и записку от Джанны, где та требовала, чтобы я немедленно уезжал. Впрочем, Джанна и раньше меня инструктировала: если с ней что-то случится, я не должен ни на секунду задерживаться в Москве, главное – не пытаться ее разыскивать, она потом, когда обойдется, разыщет меня сама.

Через три часа я уже сидел в поезде Москва – Петербург и смотрел, как тянутся за окном пустынные московские новостройки. В конверте были деньги и документы: свидетельство о рождении на мое новое имя, паспорт, справка об окончании школы, аттестат с умеренными, но, в общем, неплохими оценками, а также сертификат от приходского священника, удостоверяющего мое благонравие. Без такого сертификата не принимали ни на работу, ни в учебные заведения. Джанна продумала все заранее. У нее была очень разнообразная клиентура, чиновники в том числе, и она потихоньку использовала их бюрократические возможности.

Больше я Джанну никогда не видел.

Значительно позже, уже в либеральные времена, я рискнул послать запрос о ней в Департамент духовной безопасности, в нем тогда только-только начали приоткрываться архивы, и оттуда мне довольно быстро ответили, что, к сожалению, таковая гражданка ни в каких документах Департамента не значится.

Все, тьма сомкнулась над ней, как вода.

Добавлю, что Джанна не была моей матерью, даже не родственницей, объяснила мне это уже довольно давно, потому я и называл ее просто Джанна. А кто же мои родители? И где они? Все то же самое: придет время – узнаешь.

И еще: необычайной красоты была женщина. Тогда, в юные годы, я, разумеется, этого не понимал, но однажды, мне было уже сильно за двадцать, ни с того ни с сего всплыло во сне как бы немного мерцающее лицо, полупрозрачное, с громадными аквамариновыми глазами – я не сразу понял, что это Джанна, не догадался бы, вероятно, если бы не ее любимое цветастое платье, если бы не антураж кабинета, куда я, несмотря на запреты, все же заглядывал. Увидел во сне и ахнул, меня точно ударило: неземная, почти невероятная красота, такая бьет насмерть – сразу и навсегда.

А в Петербурге мне поначалу было невесело. Несмотря на имеющийся аттестат и на то, что Джанна прибавила в документах мне возраста, я чувствовал себя слишком юным для поступления. Год проработал в подсобках разных универмагов: разгружал машины, таскал ящики, расставлял на полках товары, снимал тесную комнатку черт-те где – берег деньги на время учебы в университете. Да и сам Петербург произвел на меня гнетущее впечатление: непрерывная хмурость, сырость, дожди, в скверах и парках – топкая грязь, по каналам плывут бесконечные баржи с дровами; солнце выглядывает едва ли на пару часов за лето, бледно-чахоточное, не успевает просушить потрескавшийся асфальт.

До сих пор для меня загадка, почему