Милость Господня - Андрей Михайлович Столяров

дрова, видимо, щедро политые бензином, распускаются яркими лепестками пламени. Тотчас из ретрансляторов, включенных на полную мощность, низвергается на площадь торжественная дробь барабанов. Вот, они даже это предусмотрели. Иван закрывает глаза. Он шепчет про себя, не давая голосу прорваться наружу: «Господи, если Ты есть, если Ты действительно существуешь, если Ты слышишь нас, если наблюдаешь за нами, если Ты, как мы верим, всемилостив и всеблаг, если Имя Твое в самом деле начертано внутри наших сердец, то я прошу Тебя, Господи: прими ее душу к себе, освободи ее, омой слезами прощения… Я знаю, что она совершила множество ужасных грехов… Что была жестока, была слепа, была просто безумна… Грехи ее – как жернова из черного камня… Они придавливают ее к земле, они душат ее, мучают своей немыслимой тяжестью… Но, Господи!.. Она ведь раскаивается… Господи, взгляни на нее – она отрекается от гнева и зла… И ныне, и присно, и вовеки веков… Никогда, более никогда они ею не овладеют…»

Господи!..

Слова у него путаются. Да они, рожденные эхом человеческого сознания, и не нужны. Бог без них знает все, что ты хочешь сказать.

Он открывает глаза. Ничего не изменилось на площади: дробят слух барабаны, дымится страшный цветок костра, одевая Марику огненными лепестками. Она бьется внутри них, словно танцуя. Молча взирает на это масса людей – вон кто-то с ребенком пришел, поднимает его, чтобы тот лучше видел. Картинка контрастная, будто прочерченная резцом. И кажется, что из ран, нанесенных им, начнут проступать капли крови.

Ну вот зачем все это, зачем?

Вопрос излишний, поскольку теперь Иван знает ответ на него. Он знает, что хотел сказать старец, хотя тот ни слова не произнес. Знает, зачем они с Марикой бежали через солнечный луг. Знает, что имел в виду Робчик, говоря о безумии. Знает, зачем Хорь все-таки устроил костер. Он знает ответ сразу на все вопросы. Трудность в том, что ответ этот еще надо произнести. Точнее – овеществить, чтобы он стал реальностью. Времени у него нет: все решается здесь, сейчас, в эту минуту, в это ослепительное мгновение. Оно единственное: никогда больше не повторится. Сейчас, сейчас! Он переступает белую черту запрета, отделяющую жизнь от смерти. Железные пики чертяк немедленно нацеливаются на него. Однако, даже не поворачивая головы, Иван видит, как Хорь шепчет что-то на ухо Бафомету. Тот согласно кивает, машет рукой, команда за барабанным грохотом не слышна, но цепь чертяк размыкается, пропуская Ивана. Дым щиплет глаза. В лицо бьет тугой жар костра. Сейчас, сейчас! Только не останавливаться, не сомневаться! Он ступает прямо в пылающую поленницу. Ноги по щиколотку проваливаются в желто-раскаленные головни. Удивительно, но огонь его нисколько не жжет – он не жжет, не испепеляет, превращая кожу в лохмотья; нет – теплое дуновение, обтекающее тело как бесплотная, но ощущаемая вода. Еще шаг, и он оказывает рядом с Марикой. Веревки на ней полностью прогорели. Серебряные наручники стекли, на оставив на запястье следов. Она свободна, она тоже подается к нему: «Вот и ты, я знала, что ты меня не оставишь»… Он видит, что огонь ее тоже не жжет: она растворяется в нем, чуть плавясь и становясь будто из дымчатого стекла – как ведьма, которую (он помнит) когда-то сожгли на языческом капище. Наверное, это и есть Милость Божья. И потому Иван говорит, без слов, ни Марике, ни Ему, ни Солнцу, ни бесконечной Вселенной, ни каким-либо слепым природным стихиям, вообще не подразумевая конкретного адресата, говорит потому лишь, что это надо сказать и не имея надежды, что кто-нибудь это услышит.

Он говорит:

– Мне все равно, кто Ты такой – Иегова, Христос, Аллах, Будда, Вишну, Перун, пусть даже Оперенный Змей Кетцалькоатль, воплощение земель, вод и ветров… Может быть, для каждого народа у Тебя – свой лик, и каждый видит в Тебе одну-единственную ипостась. И все-таки я скажу то, что есть: Ты больше не можешь быть для нас прежним Богом, всевидящим, всеприсутствующим, всемогущим, чья воля – непреложный закон и для природы, и для людей. Ты больше не можешь стоять над миром как единственный вседержитель, по воле своей наказующий или раздающий блага. Мы больше не твои послушные марионетки, мир стал другим, он обрел самостоятельное сознание и бытие. И либо объединись с этим миром, создав богомир или, может быть, миробога, так будет точнее, чтобы Ты стал нами, а мы бы стали Тобой, либо уйди в те дали, где Ты пребываешь и что лежат вне наших границ. Может быть, мы когда-нибудь еще Тебя позовем. Может быть, мы когда-нибудь еще обратимся к Тебе – когда время соединится с вечностью, когда и мы, и Ты будем готовы к этому. А пока нам не нужны ни Твой гнев, ни Твоя милость. Да, мы еще слабые, мы пока еще недобрые существа, мы еще творим зло, иногда сознательно, иногда неосознанно, разум наш пока еще не окреп, но это не значит, что мы должны быть безвольными куклами, которых Ты дергаешь за веревочки. Мы все-таки обрели собственную свободу, и мы не намерены отказываться от нее…

Ему хочется сказать что-то большее, что-то более значимое, чем содержат в себе эти приблизительные слова. Он чувствует, что не передал самого главного, именно того, ради чего и следовало бы говорить. Но ослепительное мгновение уже истекло, Марика обнимает его, он прижимает ее к себе, его руки тоже становятся как из дымчатого стекла, цветок пламени смыкается вокруг них, отъединяя от остального мира, они теперь только вдвоем: дух и плоть их едины, и он знает, что отныне так будет всегда – в той незримой обители, куда они взнесены, в том мире, коего еще нет, в том изумительном нечто, которое в этот миг необратимо превратилось в ничто…

Экспедиция

Младенческий период своей жизни я, конечно, почти не помню. Знаю лишь, что первые три или четыре года мы жили в провинциальном городе – его название Джанна (речь о ней пойдет дальше) от меня почему-то скрывала. Придет время – узнаешь, отвечала она на мои вопросы. Время давно пришло, но Джанны уже нет и узнавать не у кого.

Так это и осталось загадкой.

Из детства я помню только пыльную широкую улицу, уходящую вдаль, громадные, выше меня лопухи: под ними я прятался и играл, огромный дом (сегодня он, вероятно, показался бы мне скромным строением), сад в деревьях, в кустах, по которому я странствовал, как по джунглям, деревянный заборчик в дальнем его конце, а за ним – спуск к ручью,