Милость Господня - Андрей Михайлович Столяров

– Перерыв, – объявляет Хорь.

И делает Ивану знак: идешь со мной.

Они вновь оказываются за гаражами. Хорь снова закуривает, выпускает дым вверх, потом говорит, глядя куда-то в пространство:

– Завтра будет костер.

Иван вздрагивает:

– С ума сошли!

– А ты что хочешь? Чтобы она раздербанила нам весь город? Мне вон только что сообщили: просели еще три здания в центре, хорошо, что не рухнули, и около десятка аварийщики считают под подозрением. – Он глубоко затягивается, пепел с сигареты отламывается и летит на землю. – Костер – это приказ Фотия. В Москву ведьму не повезут, Фотий опасается, что там она наворотит в десять раз больше. Представляешь, если развалит Кремль… Но тут дело в другом…

Хорь бросает сигарету и тут же закуривает следующую.

– А если глубже копнуть, Фотий не ведьмы боится. Он опасается, что власть в городе возьмет Бафомет. Возьмет власть в городе, потом – в области, затем во всем юго-западном регионе. Кто ему помешает? А далее, сам понимаешь, подомнет и Москву. Главное – народ это одобрит. За ним пойдут: ну что же, что ад, зато – порядок, дисциплина, стабильность. И разве сейчас мы не в аду живем?.. Короче… Ты мог бы решить этот вопрос?

– Что именно?

– Что-что?.. Не догадываешься? Бафомета уконтрапупить!.. Загнать его обратно, взад, в преисподнюю, закрыть туда дверь, запереть, заколотить крест-накрест осиновыми досками. – Он усмехается. – Это я – фигурально.

– Ты сам его вызвал, – повторяя недавнюю реплику, напоминает Иван.

Хорь морщится:

– Сам, говоришь? А что, если не сам?.. Ладно… Это тоже было распоряжение Фотия. Он же в курсе моей… специализации… У нас ведь как? Сварганят бомбу, атомную или водородную, а потом дрожат – как бы она того, не хлопнулась на них, на самих, выведут боевой вирус какой-нибудь, а потом прячутся от него в бункерах, попросят Бога о милости, а потом не знают, куда от нее бежать. Фотий ведь рассчитывал на сотрудничество, а теперь понял, кретин, что Бафомет его просто сожрет…

– С чего ты взял, что я это могу?

– Ну, с Лаппеттууном ты справился. И проклятие – помнишь? – у меня от него до сих пор шрамы по телу. И ливень во время засухи, и еще кое-что… Не зря я тебя спас… тогда. Чувствовал, что еще пригодишься. Не знаю, как там в Америке или Европе, но здесь ты – единственный, кто на это способен. Ну что?

Иван долго молчит.

Прокатывается отдаленный грохот.

Рассыпался еще один дом.

– Хорошо, я попробую. Но тогда не будет костра. Это ты можешь мне обещать?

Хорь тоже долго молчит.

Заглядывает в сигаретную пачку.

Она пуста.

Комкает ее и бросает.

– Нет, костер будет, – говорит он.

Ночью в город прокрадывается фантасмагорический зверь – размером с тигра или даже с медведя, однако без шерсти, с голой, словно у дьявола, гладкой кожей, покрытой подпалинами. По слухам, это Йернод, никому не дающий пощады. Бесшумным прыжком выныривает он из переулка на площадь и первым же ударом когтистой лапы, как кукол, отбрасывает двух чертяк, охраняющих полицейских участок. Правда, четверо оставшихся не теряются – успевают сомкнуться, выставив перед собой железные пики. Йернод дико рычит, совершает головокружительные пируэты, но заточенные острия раз за разом заставляют его отступить. Тем более что из участка выскакивает по тревоге еще с десяток чертяк, и один из них, несмотря на толкотню и сумятицу, ухитряется ткнуть пикой Йернода в ямку под горлом. Взлетает визг, высверливая небо пронзительной болью. Испуганно продирают глаза проснувшиеся горожане. Йернод пятится, щерясь, опустив морду к земле, и скрывается в том же неприветливом переулке. Преследовать его никто не решается.

Рассказывает об этом, разумеется, Дарья Ануфриевна: сведения к ней поступают по каким-то незримым каналам. И она же сообщает Ивану, что церемония, то есть казнь, начнется в девять утра.

– По радио передавали. Торопятся, боятся, что ведьму освободят.

На часах уже половина девятого.

Сам Иван ни визга, ни ночной суматохи не слышал. Эта ночь промелькнула в череде двух предшествующих полубессонных ночей. Он даже не может вспомнить, спал или нет. Как-то осознает себя лишь на улице, бредущим по направлению к центру. Утро сегодня ясное, невыносимо прозрачное, но прозрачность эта по-прежнему имеет янтарный оттенок, и по-прежнему, кроме Ивана, этого, вероятно, не замечает никто. Все охвачены другим настроением: уплотняясь и расширяясь, текут в ту же сторону потоки людей, их сначала десятки, потом сотни и тысячи, движутся они молча, однообразно, словно исполняя заученный, из века в век повторяющийся обряд, как сомнамбулы, равномерно шагая, влекомые тяготением предопределенности. На площади перед мэрией они сливаются в настоящее море. Иван в растерянности, он как бы растворяется в нем – кругом человеческая густая масса, его сдавливают с боков, напирают и вдруг каким-то удивительным образом проталкивают вперед.

Он – в первом ряду.

Он видит прямоугольное серо-бетонное здание администрации, верхние окна, будто за ними пожар, пылают янтарной зарей. Слева от парадного входа высится куб трибуны, и на ней расположились сейчас начальственные фигуры: Хорь в корректном костюме, при галстуке, ну как же, Президентский Наместник, рядом с ним – черный силуэт Бафомета, и немного отдельно – мэр, нахохлившийся больным голубем, как бы говорящий всем своим видом: я тут ни при чем, по обязанности стою.

Несладко мэру, ох как несладко.

А по другую сторону от дубовых дверей – чудовищная в своей нелепости кладка разнокалиберных дров – когда только успели их наколоть? – из нее торчит столб, судя по всему, телеграфный, и к нему привязана Марика, в том же военном комбинезоне, возвышающаяся и над толпой, и, надо же, слегка – над трибуной.

Главный персонаж нынешнего средневекового действа.

Значит, все это – взаправду?

Картинка перед глазами Ивана плывет. Она чуть сминается, словно бы из-под век сползают неожиданные едкие слезы. Только никаких слез у него нет. Глаза сухие, песочные, как при высокой температуре. У самых ног перед ним тянется белая, неровно намалеванная черта, переступать которую запрещено. И никто ее не переступает: метрах в десяти от черты замерла цепь чертяк, выставивших вперед железные пики. Представление уже началось. Чей-то голос, раскатистый, непонятно чей, гремит на всю площадь из ретрансляторов:

– Согласно Указу Президента «О национальном единстве»… С благословения Местоблюстителя Патриаршего престола митрополита Фотия… пресечение ересей, подрывающих духовную крепость страны… приговаривается… без пролития крови… огнем, который очищает нас от грехов… Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… Аминь!..

Архиепископу, что ли, поручили озвучивать приговор?

Один из чертяк подходит сбоку к поленнице и бросает туда курящийся копотью факел: хлопок, вспышка,