Пустующий трон - Кен Лю

– Ну не из Укьу или Гондэ же она сюда приплыла! – скептически отозвался возделыватель. – Это выглядит неправдоподобно.

– А чем ваши домыслы лучше? – парировала Радия. – Мы не знаем, откуда девочка, но она говорит на идеальном льуку.

– Торьо.

Все повернулись к девочке, которая указывала на себя.

– Торьо, – повторила она.

– Но у дара нет такого имени! – фыркнул Радзутана. – Я даже не знаю, как записать его логограммами.

– У льуку тоже, – проговорила Радия. – Звучит как-то по-варварски.

– И у агонов нет, – сказал Таквал. – Но, по-моему, звучит… неплохо.

– Что ж, раз мы не знаем ни ее родителей, ни других предков, то единственная, кто может дать имя Торьо, – это сама Торьо, – заметила Тэра. – Поскольку девочка не льуку, не агонянка и не дара, то пусть сама определяется, кто она такая.

«Меня зовут Торьо. Я плыву на корабле „Прогоняющая скорбь“. Я живая».

Она повторяла это про себя; сперва на двух наречиях степного языка, затем на множестве наречий дара и, наконец, на смеси слов и грамматических форм из всех этих языков. Она ощупывала слоги языком, как ощупывала руками поверхности предметов, найденных в трюме: мягкий мех мертвой крысы, обжигающий холод морской воды, острые края необработанного дерева.

В материальном мире у всего были имена; из имен сооружались также и нематериальные конструкции. Умение рассуждать и чувствовать при помощи этих конструкций, переводить в мысли свет и тени, звуки и запахи, вкус и осязание казалось Торьо величайшим волшебством.

Разумеется, как и умение говорить – придавать форму дыханию при помощи губ и языка, артикулировать, собирать звуки в слоги, составлять из предложений словесную песню, исполнять написанную мысленно музыку на живом инструменте своего тела.

Еще чудеснее было умение слушать, без которого невозможно доносить свою музыку до других, заставлять другие тела сочувственно трепетать, позволять другим разумам увидеть, услышать, понюхать, попробовать на ощупь и на вкус то, что видела, слышала, обоняла, трогала и пробовала ты сама.

При помощи речи она узнавала содержимое другого разума, примеряла на себя окружающий мир, сохраняла воспоминания, многократно проговаривая настоящее, и то постепенно становилось прошлым, теряя яркость и живость до тех пор, пока от него не оставались одни лишь слова. Но стоило ей вновь произнести эти слова, как воспоминания оживали.

Волшебство речи было эфемерным: оно исчезало, как только слова были услышаны. Все, что ты произносишь, умирает сразу после рождения. Жить – значит дышать, а быть человеком – значит мыслить. Таким образом, речь, будучи дыханием мысли, была смертна, как и сам говорящий. Речь невозможно удержать на месте, как ни старайся.

За это Торьо любила ее еще сильнее.

Флотилия шла по океаническому течению тем же путем, которым десятилетия назад к берегам Укьу и Гондэ направлялся Луан Цзиа.

Ученые ежедневно изучали положение звезд, проводили измерения и отмечали в дневниках все чудеса, что видели вокруг. Сами забиралась в «воронье гнездо» на мачте, чтобы зарисовать пускающих фонтаны китов. В сети матросов то и дело попадались невиданные доселе рыбы, креветки, медузы, морские звезды, а изредка даже мелкие киты и акулы, которые не водились ни в Дара, ни в Укьу-Гондэ. Художники, гончары, мастера, работающие с керамикой, и резчики искали, куда приложить руки, и в конце концов тоже занялись зарисовками и сооружением анатомических моделей. Радзутана придумывал новым видам вычурные имена, записывая их классическими логограммами. Онэ ги офэго гинпен захугара («развевающийся гинпенский кушак» – медуза с очень длинными щупальцами), крупа ковин («тусклый глаз» – весьма устрашающего вида рыба с непропорционально большими глазами), джиджимору ви туто рэ визэта («скрипучая прялка увядшего бога» – вероятно, неизвестная прежде разновидность водорослей, поставившая ученых в тупик) и так далее.

Большинство моряков, впрочем, предпочитали оценивать эти новые дары моря с гастрономической точки зрения. В этом деле тон задавали капитан Нмэджи Гон и командор Типо То. Они испробовали все доступные способы приготовления этих незнакомых существ и называли их по вкусу: «рыба-вонючка», «щипучее желе», «морской чернослив» и тому подобное.

Как правило, чревоугоднические названия оказывались популярнее, из-за чего Радзутана Пон постоянно страдал и проклинал недостаточную утонченность своих товарищей.

Учеба Торьо шла бойко, и она уже могла легко объясниться с любым членом команды, будь то льуку, дара или агон. Некоторые моряки тоже делали успехи, но никто не мог тягаться с девочкой в овладении языками, и особенно в умении безошибочно воспроизводить любой акцент.

Торьо удивляла моряков рассказами о том, как она выживала в трюме, питалась едой, принесенной крысами, и редкими рыбешками, пойманными в набравшейся туда воде. В историю о том, что шубу ей тоже принесли мохнатые грызуны, верили далеко не все, но никто не упрекал девочку во лжи: все были привычны к рыбацким байкам, в которых не обходилось без преувеличений. Однако Торьо так и не могла вспомнить, как попала на корабль. Не помнила она ни своих родителей, ни откуда была родом – вообще ничего, что происходило с ней до тех пор, пока она не очутилась в трюме. Она как будто появилась из ниоткуда.

– Знаете, что бы я сейчас с удовольствием съел? – произнес как-то Тооф, когда группа доморощенных лингвистов расположилась на баке после очередного урока. Солнце стояло высоко, на небе не было ни облачка, паруса слабо колыхались на прохладном ветру.

– И что же? – спросил капитан Гон, приглядывавший за тем, как моряки устанавливали на баке жаровню, чтобы приготовить новый улов.

– Муфлонью губку, – ответил Тооф.

– О, и я тоже, – согласилась Радия.

Даже Таквал кивнул и облизнул губы.

– А как вы ее готовите? – заинтересовался капитан Гон.

Находясь рядом с Торьо, они общались на смеси разных языков, при этом льуку и агоны старались как можно больше говорить на дара, а наставники-дара – на языке степей.

– Горячей, – ответил Тооф, – прямо в жбане, не извлекая.

– Холодной, – ответила Радия. – Тонко нарезанной, в собственном соку.

– Сушеной, – ответил Таквал. – Лучше соленой, хотя и сладкая тоже ничего.

– Только агону может прийти в голову засушить муфлонью губку. – Тооф усмехнулся.

– Только льуку может прийти в голову сожрать все самому, не поделившись с соплеменниками, не ходившими на охоту, – парировал Таквал.

– Э-э-э… А где вообще берут эту муфлонью губку? – Капитан Гон озвучил вопрос, волновавший всех дара.

Тооф и Радия, еще достаточно плохо владевшие языком дара, порой совершали вопиющие ошибки. Гон не был уверен, что Тооф произнес правильные слова.

Трое любителей муфлоньих губок разом повернулись к капитану.

– Вы что, звериные губки не едите? – удивилась Радия. – Это же самое вкусное!

– Может, и едим, – раздраженно бросил капитан Гон. – Знать бы еще,