Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

не повиляло то, что они так много лет друг друга не видели. Об этих годах Рамзес с Принцессой не могли рассказать ничего вразумительного, потому что после их возвращения в Данию годы исчезли, не оставив никаких следов. Казалось, что по мере того, как от старости они двигались все медленнее и медленнее, время наоборот шло быстрее и быстрее, словно их жизнь превратилась в туннель, засасывающий годы в черную бездну. Но Адонис почти не задавал вопросов, а поскольку ему и не очень-то отвечали, он вообще перестал интересоваться прошлым и сконцентрировался на вопросах практических. У него возникла блестящая идея. Он решил вывести родителей на рыночные площади, обогатить свои выступления и свои песни за счет этих живых легенд и музейных экспонатов. Это у него получилось — Адонис всегда мог уговорить любого человека, или почти любого, на что угодно, а Принцесса с Рамзесом в их нынешнем возрасте были согласны на все. Не осознавая, что их жизнь медленно совершила полный оборот, уведя их от дерзких краж под покровом ночи и поставив все с ног на голову, они вышли на свет, которого большую часть жизни старались избегать. Они вновь оказались на виду, примерно так же, как было тогда, когда, сами того не желая, стали знамениты и вынуждены были бежать из страны. Но теперь они уже никуда не бежали, теперь они встречали солнечный свет и обращенные к ним лица зрителей со смиренным терпением, которое, как говорят, приходит с возрастом.

Сохранилась афиша тех времен, цветной плакат, который Адонис придумал сам. На нем изображен Адонис, он стоит на заднем плане, раскинув руки, словно собираясь заключить всех в объятия, рот у него открыт, он поет, и здесь он похож на великого тенора Карузо, только с длинными волосами и без лишних восьмидесяти килограммов. Чуть ниже за маленьким столиком сидит Рамзес, его отец, и собирает со зрителей деньги. Плакат не способен передать, как трясутся его руки. На переднем плане парит Принцесса, превосходя по размеру Адониса и Рамзеса, вместе взятых. Ухватившись за что-то похожее на поручни балкона, она висит на одной руке, на левой, и с вызовом смотрит на зрителя. На плакате, конечно, изображена мечта, которая так и не стала реальностью, потому что Адонис не сразу понял, что его мать состарилась. То, что Рамзес уже старик, было заметно сразу. Если в молодости он мог застыть на месте и долго стоять не шелохнувшись, то теперь он все время как-то суетливо дрожал, и казалось, что он куда-то торопится или хочет привлечь к себе внимание, хотя желал он прямо противоположного. Но Принцесса была невозмутима, ее волосы и глаза остались такими же черными, она почти не изменилась, и, казалось, она та же, что и в молодости — застывшая фарфоровая фигурка из прошлого, вот почему Адонис вообразил, что она сможет выступать с гимнастическим номером. Он решил смастерить для нее турник, на котором она будет висеть и раскачиваться — со своей обезьяньей ловкостью, как в молодости. С такими надеждами и был отпечатан плакат, но он так и остался красивым свидетельством недоразумения. Принцесса, конечно же, постарела и даже в четырех стенах передвигалась теперь осторожно, выверяя заранее каждый шаг. Но как бы то ни было, перед выступлением Адонис вешал за спиной плакат, и публика не чувствовала себя обманутой. Все говорит о том, что люди приняли песни Адониса, старческий тремор Рамзеса и Принцессу, которая выходила вперед и просто стояла и смотрела поверх голов публики, и взгляд ее черных глаз по-прежнему, несмотря ни на что, всегда оставался непримиримо вызывающим, как и тогда, когда Рамзес впервые увидел ее — давным-давно, в предыдущем столетии.

Оказалось, что многие до сих помнят этих стариков. Воспоминание о них прошло через измельчители и преобразователи нового века, новой прессы и новой памяти, и в результате все факты исказились и поблекли, а затем были раздуты и накачаны благородными газами, так что слухи об удивительных и экстравагантных преступлениях Рамзеса и Принцессы повисли над рыночными площадями, словно огромные воздушные шары, заметные издалека и привлекавшие публику, особенно провинциальную. Предприятие Адониса оказалось не особо успешным, он так никогда и не научился зарабатывать мало-мальски приличные деньги, но их выступления, несомненно, вызывали интерес, интерес и любопытство, смешанное со страхом.

Только мы, много лет спустя, можем заметить одну закономерность — все члены этого семейства устремлены в одном и том же направлении, а именно к огням рампы. Кажется, всех их ожидает этот путь, хотят они того или нет, все они в конце концов оказываются людьми искусства. Даже Рамзесу Йенсену приходится собирать деньги сидя у сцены — которая, как и искусство, является пьедесталом и помостом для воплощения мечты, — и благодаря этому он впервые в жизни обретает чувство защищенности и становится членом общества. Но одновременно с этим судьба семейства Йенсенов иллюстрирует, что огни рампы горят совсем рядом с краем пропасти, и тут трудно понять, где твердая почва, а где пустота. Возьмите, к примеру, жизнь Рамзеса и Принцессы — она представляла собой длинный ряд преступлений и все время уводила их на темную сторону жизни, но тем не менее под конец они оказались на светлой стороне.

Однажды вечером Мария подошла к помосту, где пел отец. Когда Адонис заметил ее, он украсил свою песню птичьим щебетом и другими руладами, напомнившими ей о прошлом. Мария безучастно наблюдала за ним, и позднее, когда Адонис стал знакомить ее с дедушкой и бабушкой, она как будто отгородилась от всего мира. В сумерках Адонис сложил свой помост, убрал его в кузов грузовичка и вместе со всем реквизитом, Марией и стариками отправился в Кристиансхаун.

В тот вечер, пока Адонис пел для Марии, а потом собирал вещи, в тот вечер оставшиеся обитатели дома в Кристиансхауне покинули свои жилища. Последними ушли куры, проститутки, бездомные, больные, владелец транспортной компании Андреасен и те дети, родители которых — как и родители пяти тысяч четырехсот двадцати четырех других детей в стране — были лишены родительских прав. Дети прятались в доме до последнего, ждали, не желая сдаваться опеке, попечителям и приемным семьям, но теперь им все же пришлось сдаться, потому что всегда есть что-то, что лучше смерти, даже за пределами Кристиансхауна.

Стояла ясная лунная ночь, и в пустом доме оставалась только Анна. И конечно же, она, как всегда, работала. В свете одной лишь луны она терла сухой тряпкой стены, и терла уже давно, трудно сказать, сколько именно, но точно очень долго. Она никак не могла остановиться, в эту