Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

на нее не только в свете золотого мартовского солнца, освещающего Марию, но и в свете собственного опыта Марии в доме в Кристиансхауне, где она была заводилой игр с раздеванием, где она запросто заходила к проституткам и где в ее детстве родители, не стесняясь, занимались при ней любовью. Но более всего следует обратить внимание на мысль старшего учителя о том, что следует сдерживать себя, не торопить события и ждать, пока тело и душа будут готовы и окрепнут, и именно это звучит несколько странно в ушах Марии. Совет не переживать, не торопиться, ничего не требовать, а только ждать пока бла-бла-бла, такой совет для старшего учителя имеет совершенно другой смысл, чем для Марии, которая выросла в доме, где многие, если не сказать большинство, ложились спать голодными и где каждый, с самого раннего детства, усвоил, что кто не успел, тот опоздал.

С этим знанием (и не только с этим) Мария выслушивает речь учителя, после чего ее отправляют домой. В зале остается попечительский совет, о членах которого можно сказать, что в данном случае они не поняли ничего. Разумеется, и раньше, и позже случались необычные заседания, включая и заседания, посвященные Марии. Разумеется, бывали и случаи, когда все они соображали гораздо лучше, но в этот мартовский день в Копенгагене двадцатых они совсем ничего не поняли.

Здесь нужно рассказать об одном событии — до наступления катастрофы и до того, как настанет конец всему: о встрече Марии с богатством. А встретилась она с ним таким же весенним днем, когда отправилась бродить в одиночестве и случайно забрела в дальний угол двора. Там она наткнулась на владельца их дома и еще нескольких домов в Кристиансхауне и половине Вестербро, а также владельца транспортной компании Андреасена — сгорбленного, потрепанного жизнью человека в синем рабочем комбинезоне. В то время он был легендарной личностью, а для некоторых людей, которые помнят его, он и до сих пор таковой и остается. И хотя его вообще мало кому доводилось видеть, Мария сразу поняла, что это он. Он сидел на навозной куче, которая возникла тут по его распоряжению. Дело в том, что в этой части дома, в этих дальних флигелях, которые даже он не смог никому сдать, Андреасен устроил трехэтажный коровник, от которого теперь над землей осталось только два этажа. Увидев Андреасена, Мария остановилась и долго, очень долго стояла, разглядывая его. Мужчина, сидящий на навозной куче, тоже посмотрел на нее, и, собственно говоря, больше и нечего сказать об этой их встрече. У меня слишком мало сведений, чтобы строить предположения, о чем именно думала Мария, и я уж точно не могу предположить, что подумал владелец домов, коровника и транспортной компании. Нет никаких оснований полагать, что Мария почувствовала безысходное одиночество этого человека, одиночество, из-за которого он в свое время завещает все свое состояние масонской ложе, в которой никогда не состоял, — ему захотелось, чтобы хоть кто-то отнесся к нему без неприязни. По-видимому, Мария не могла заподозрить его в неведении относительно того, что происходит с домом. Но Андреасен не знал, что дом оседает и что именно поэтому находящиеся в заточении коровы все чаще и чаще жалобно мычат, теперь еще и по ночам. Но кое-что она все-таки запомнила. По куче, вокруг Андреасена, прыгают его курицы — они на свободном выгуле, а сам он держит одну из них в руках. У курицы сломана нога, и любой другой человек, любой без исключения, зарезал бы ее, Мария в этом не сомневается. Но не он. Мертвая курица — это убыток, небольшой, но все же убыток. Вот почему он, сидя на навозной куче, пристраивает к сломанной ноге курицы приготовленную им щепочку — что-то вроде шины для фиксации кости, которая никогда не срастется. Мария и Андреасен смотрят друг другу в глаза, он заканчивает свою перевязку и отпускает курицу. Еще до того, как Мария разворачивается и уходит, мимо нее, в свете весеннего солнца, спотыкаясь и кудахтая, пробегает курица, устремляясь в самую середину двора. Эта картинка осталась в сознании Марии. Курица на деревянной ноге, выбегающая на солнце, так и застряла у нее в памяти.

Ну и теперь осталось только рассказать про конец.

Наступил он весной, в мае, но еще задолго до этого жители начали покидать здание. Даже эти люди, которым некуда было деться, уходили из дома, от которого теперь остались лишь верхние этажи. Вряд ли они понимали, что происходит — по-прежнему лишь дети, матросы да Анна догадывались, куда все идет. Но, видимо, что-то витало в воздухе, может быть, дело в запахе илистой грязи, пресном запахе катастрофы, который еще в самом начале порождал неясное беспокойство. В этой тревожной обстановке участились самоубийства. Люди выбрасывались из окон и вешались на чердаках, а во время прогулок Мария не раз чувствовала запах газа из тех квартир, обитатели которых открывали духовки, чтобы отравиться всей семьей. Не всегда удавалось сделать это одновременно, и иногда отцу семейства приходилось помогать малышам, и даже в этом случае у них не все получалось с первого раза. Попутно газ просачивался в коридоры, где кто-нибудь чиркал спичкой, и десятки квартир взлетали на воздух, а жильцам соседних квартир приходилось самим тушить пожар, поскольку пожарные не решались заезжать в этот район. И вот все стали покидать дом: сперва бездомные, потом молодые бездетные пары. Вначале уезжали единицы, большинство еще верило, что дом в конце концов, а может быть, даже в самое ближайшее время, уплывет в море. Они не хотели признавать, что здание уходит под землю, они считали, что улица и тротуар приближаются к их этажу и к их окнам, потому что твердая почва повинуется движению волн, и вот еще немного — и весь дом отчалит от бедности, депрессии и безработицы. Как раз в тот месяц в Копенгагене ощущался подзабытый уже оптимизм, рынок акций перестало лихорадить, а в газетах появлялись фотографии праздничной Европы, где Муссолини выступает перед тысячами молодых людей в форме, и надо всем этим одно лишь высокое, очень высокое, голубое небо. Светило яркое солнце, и от этого трудно было признать, что все совсем плохо. Солнце отбрасывало желтые блики, напоминающие о сверкающих конфетти или растаявшем масле, на грузного, загадочного Стаунинга, выходящего из дома. Это ничем не напоминало побег, в руке у него был чемоданчик — и больше ничего. Как обычно, он шел пешком, и утро это было похоже на все другие, и никто не мог знать, что больше он сюда не вернется. Этой же ночью в