Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

дом пришли крысы — широким, темным, беспокойным потоком, который на короткое время заполнил собой все, а потом постепенно иссяк. Позднее, той же ночью, коровы Андреасена вырвались из коровника и мыча отправились восвояси. В последующие дни и ночи дом медленно, но неуклонно пустел.

Никто в семье Йенсенов так и не осознал, что происходит — ни Мария, ни Адонис, ни даже Анна. Все они то отсутствовали, то были заняты чем-то другим. Мария в те дни редко показывалась дома. Ночевала она на железнодорожных станциях — в вагонах или сараях, потому что ей было не по себе в дезинфицированной квартире и потому что она не могла понять, как ей относиться к тому, что происходит с матерью. На Анну снизошло откровение. Под гнетом своей уборки, которой не было конца, она, казалось, все глубже и глубже погружалась в себя и терялась внутри себя, как в лабиринте. Она попыталась найти успокоение в молитвенных собраниях проституток, где на первых порах оставалась просто наблюдателем, но некоторое время спустя почувствовала потребность в том, чтобы помогать людям и заботиться о них. Анна стала одним из основателей «Африканской миссии», организации, которая должна была посылать миссионеров к нуждающимся черным детишкам. По окончании миссионерских собраний пожертвования собирались в черную резную деревянную фигурку негритенка с разинутым красным ртом, в которую верующие, а значит, и Анна, опускали свои пожертвования. Откровение снизошло на нее вскоре после создания миссии. После того как Анна перестала объяснять соседям, что дом уходит под землю, после того как ей все стало неинтересно и она лишь поддерживала на плаву семью, — на одном из собраний миссии она получила знак свыше и почувствовала, что ее и услышали, и поняли. Она увидела Райские кущи и на мгновение покинула помещение. Она увидела Лаунэс и те уголки страны, где путешествовала ребенком, и они предстали перед ней не такими, какими они видела их тогда через прутья решетки, а как залитые солнцем луга, на фоне которых возникали забытые лица ее детства — Торвальд Бак, прихожане, молодые люди, которые смотрели на нее с той стороны клетки печальным и голодным взглядом, словно мечтали оказаться в заточении. Анна увидела все эти лица и с того дня больше не пропускала ни единого собрания миссии. Она приходила не с тем, чтобы молиться. Молитвы были для нее завесой слов, за которой скрывалась лишь гулкая пустота, пугающая ее. Она приходила, надеясь увидеть призрак той молодости, которой у нее никогда не было. Так и случилось. Однажды, много дней спустя, перед ней снова возникли те же луга, после чего она стала видеть их все чаще и чаще. Анна никому об этом не рассказывала, отчасти потому, что как-то не представилось случая — Адонис и Мария редко бывали дома, а отчасти и потому, что видения были такими хрупкими, что слова легко могли бы стереть их из памяти. Но тут обнаружилось, что ее ежедневная уборка помогает сохранить их. Казалось, в ее душе такие же гладкие поверхности, как плоскости ее стен, полов, кухонных столов и окон, и если неустанно чистить и наводить на них лоск, то марево рассеется, и из сумрака начнут проступать золотые картинки утраченного времени. На картинках этих появлялась и Мария. Но выглядела она не так, как выглядела теперь, — пронзительный взгляд, постоянная настороженность, а какой была в раннем детстве или такой, какой она во всяком случае когда-то прежде бывала, — пушистый комочек без каких-либо других достоинств, кроме красоты и беспомощности. Такой представала она и видениях Анны, которые случались все чаще и чаще, и с этой Марией Анна и говорила, не обращая никакого внимания на полицейский шлем, прятать который дочь уже не считала нужным, и не замечая ссадин и косметики, которую та теперь воровала или брала у подруг.

Мария почувствовала, что Анна куда-то уходит, назад в прошлое, а значит, уходит и от нее, Марии, и поэтому тоже стала отдаляться от матери. Ей было страшно наблюдать, как Анна разговаривает с привидениями, которых не видит никто, кроме нее. В итоге Мария покинула парящую в воздухе квартиру и дом, в котором оставалось все меньше и меньше детей, потому что они тоже куда-то исчезали, и стала ночевать на железнодорожных станциях, и однажды случайно встретила Адониса. Повстречались они на новой рыночной площади, которая возникла неподалеку от станции, когда городские власти разрешили создать тут индийскую деревню. Решение это было принято, потому что наступила весна и потому что в народе вновь оживился интерес к бывшим колониям и ко всему чужеземному. Деньги выделил Х. Н. Андерсен, дядя Марии, который захотел, чтобы Датский Народ увидел Экзотику, и поэтому финансировал появление этой мечты обо всем заграничном — индийскую деревню, где «все включено»: слоны, заклинатели змей; женщины ткут, мужчины орудуют мотыгами между заброшенными железнодорожными путями. Все улыбаются идеальными индийскими улыбками, позвякивают золотыми украшениями — и все датчане видят то, что они и так всегда знали: в жизни этих странных готтентотов нет забот — они живут себе припеваючи в полном согласии с природой.

На площади между обмазанными глиной хижинами, между торговцами, заклинателями змей и горящим навозом священных коров Мария увидела отца. Адонис пел, стоя на своем помосте. Рядом с ним стояла женщина. Волосы ее были иссиня-черными, они были заплетены в косички, намазаны маслом и убраны назад, так что это было похоже на блестящий шлем, обрамляющий совершенно незабываемое лицо. Возраст ее определить было невозможно, в отличие от старика, который сидел, прислонившись к помосту. Руки его мелко тряслись от старости. Эти старики были дедушкой и бабушкой Марии, Рамзесом Йенсеном и Принцессой. Адонис нашел их в железнодорожном вагоне — конечно же, где еще, как не в вагоне. Состав стоял в Южной гавани, и принадлежал он организации «Небесный экспресс», собиравшей всяких бродяг, и теперь вот ими оказались и Рамзес с Принцессой. Когда Адонис увидел их, они сидели, забившись в угол, одним своим видом вызывая в памяти излюбленную мечту датской церкви и датского правосудия о том, что закон должен восторжествовать и что за грехи каждого из нас ожидает расплата.

Мы можем усмотреть иронию судьбы в том, что эти старики, которые всю свою жизнь мечтали о Домашнем Счастье и Семейном Очаге и при этом всю жизнь провели в бегах, окажутся в конце концов в вагонах социальных служб, временном прибежище на колесах, которое в любую минуту могло отправиться неизвестно куда. Но сами они эту иронию оценить не могли, и Адонис тоже не мог. Он до слез радовался встрече, и на его радость нисколько