Король и Злой Горбун - Владимир Гриньков

– Я понимаю, что о мертвых либо хорошее, либо ничего, но…

– Нет, нет и нет!

Он даже разволновался, как мне показалось.

– Сережа? Да никогда в жизни!

– А говорили – хулиган.

– Не надо к словам цепляться! В детстве нас всех называли хулиганами. Девчонку за косичку дернул – хулиган. Стекло мячом разбил – опять хулиган. Это не слово, а ярлычок, который лепят направо-налево. Он был, конечно, ершистый. Сережка-то. С ним все намаялись – и родители, и учителя…

– Его родители живы?

– Я не знаю.

– А вот вы сказали – учителя. Кого-нибудь из них можно найти?

– Они все на пенсии, вы же понимаете. Кое-кто уже умер. Но найти можно, конечно. Если вас интересует…

– Очень интересует!

– Я могу посмотреть в своих старых, еще из детства, блокнотах. Там записано: имена, телефоны.

Это было бы просто здорово! Люди, что учили Пашутина, который потом почему-то решил стать Гончаровым. Люди, которые могли хоть что-то о нем рассказать.

– Так вот, о Сереже, – вернулся к прежнему разговору Степан Николаевич. – Он, конечно, доставлял хлопоты. Возможно даже, что поболее, чем кто-либо другой. Но надо знать, что у него был за характер.

– А что у него был за характер?

– О-о-о! Порох! Настоящий лидер, авторитетом для него стать было непросто – тут только того, что ты, предположим, взрослый человек, а он – мальчишка, недостаточно. Он иногда на уроке какой-нибудь учительнице такое говорил…

– Какое?

Овчаренко покраснел.

– Можно, я не буду этого повторять?

– Можно, – засмеялся я. – Но все-таки, что-то грубое, да?

– В общем, да.

– А хамил-то он зачем?

– Из чувства справедливости.

– Не совсем понятно.

– Учителя ведь тоже люди. Верно? И среди них разные попадаются. Бывают такие, которых к детям и близко подпускать нельзя, а они, видишь ли, детей учат. Не учат, а калечат души! – Овчаренко даже прихлопнул ладонью по столу. – А ребенок, он ведь все понимает. И на несправедливость реагирует. Пусть по-детски, пусть как-то неадекватно…

– Неадекватно – это вы о Пашутине?

– Да, о Сереже. Он, случалось, дерзил взрослым даже тогда, когда дело касалось не лично его, а кого-то из нас. Этакий правдоискатель.

Правдоискатель – это в рамки созданного мной образа не укладывалось.

– Значит, он был конфликтным ребенком?

Степан Николаевич поморщился.

– Хотите чаю?

Я понял, что он стремится выдержать паузу.

– Не отказался бы.

Чай был превосходный – душистый, терпкий. Аромат заполнил объем маленькой кухни, отчего воздух сразу же стал вкусен и плотен.

– Вы вообще-то от кого?

– То есть? – удивился я.

– Я думал, что вы с Сережей работали вместе.

– Некоторое время, – неопределенно ответил я.

– Просто вы такие вопросы задаете…

Неопределенный жест рукой.

– Какие?

– Я вас видел по телевизору. Вы ведь с телевидения?

– Да.

– А вопросы у вас – как будто вы следствие ведете.

– Веду, – подтвердил я.

Овчаренко посмотрел вопросительно.

– Но я не из милиции, – успокоил я его. – И этот визит – моя личная инициатива. Я действительно работаю на телевидении. Просто в связи с гибелью Сергея Андреевича у нас возникли проблемы. Поэтому я к вам и пришел.

Вряд ли это было доходчивое объяснение. Но Овчаренко кивнул, как будто все понял.

– В ваших вопросах какой-то такой акцент, – сказал он, задумчиво помешивая ложечкой чай, – будто вы хотите найти негативное.

– Нет, что вы!

– А он был не такой, – продолжал Овчаренко, будто и не слыша меня. – Нас когда-то обокрали… – Подумал, поправился: – Моих родителей. Забрались в квартиру, унесли деньги, кое что из вещей. А до получки у отца еще неделя. Так Сережка мне отдал свои деньги. Он копил на велосипед, и у него была копилка. Ну, такая, детская, знаете? Так он ее разбил и деньги принес мне. Там было рублей семь или восемь, уже не помню – по нашим тогдашним мальчишеским представлениям – целое состояние. Я ему потом отдал, конечно, когда смог – но ведь это с его стороны был поступок, согласитесь.

– М-да.

Овчаренко посмотрел на меня и невесело усмехнулся.

– Это в школе он мог двойки получать и считаться неуспевающим. А среди нас, пацанвы, он был настоящим лидером.

– А в чем причина? Был сильнее всех?

– Не самым сильным, по-моему. Но за себя он постоять умел.

За счет чего еще мог верховодить Пашутин? Благодаря хорошо подвешенному языку?

– Он был хорошим рассказчиком?

Овчаренко не сразу ответил. Мне показалось – не знает, что сказать.

– Иногда дети любят рассказывать истории, – подсказал я. – Придумывают разные небылицы. Про себя, например, про то, какие они герои, или что-либо в этом роде.

– Нет, такого за ним не водилось.

– Совершенно? – уточнил я.

Я-то знал этого Пашутина-Гончарова. Он мог наплести что угодно – и про двадцать лет, проведенных в тюрьме за инакомыслие, и про прочие вехи своего славного жизненного пути.

– Он был очень серьезным мальчишкой, – сказал Степан Николаевич. – В нем я чувствовал какую-то твердость и нелюбовь к тому, что называют изворотливостью. Эта его прямота, иногда излишняя, часто ему шла не на пользу. Так ведь всегда: больше уступчивости – меньше проблем.

Складывался портрет какого-то другого человека. Не того, которого я знал под фамилией Гончаров.

– Особенно он после армии изменился, – продолжал Овчаренко. – Я это заметил. И до того он был человек-кремень, а тут мальчишество из него окончательно испарилось. Ему бы в армии и остаться, я думаю. Там такие нужны – обязательные, исполнительные, да просто порядочные, в конце концов.

Из гончаровского досье я достал фотографию.

– Вы о нем вот говорите?

– Ну конечно! – Овчаренко удивленно взглянул на меня.

– Мне он показался несколько… э-э-э… другим, – пояснил я. – Нет, он хороший человек, спору нет, но, как бы это сказать, несерьезный, что ли.

– Вы хотите спросить, не мог ли он измениться? – Овчаренко пожал плечами. – Мне трудно судить, тридцать лет прошло. Но когда я с ним разговаривал, у меня было такое чувство, будто мы с ним расстались только вчера. Он был тот, прежний.

– С его-то рассказами о Третьей мировой войне? – не сдержался я.

Степан Николаевич грустно улыбнулся.

– Это сейчас я понимаю, что за бред там был, – сказал он. – Но надо знать Сергея и мое отношение к нему. Я ведь всегда ему верил – во всем. Я же говорил – он был очень серьезным мальчишкой. Мальчиш-Кибальчиш. Человек-кремень.

Он всегда верховодил, это Пашутин. Овчаренко привык видеть в нем лидера, и даже спустя тридцать лет Пашутин почти без труда смог внушить ему совершенно невероятные вещи о Третьей мировой войне. Какой-то код сработал у Овчаренко, код, заложенный в далеком детстве, – и он поверил, даже не осознав, во что верит. И нужна была сильнейшая встряска – гибель Пашутина, чтобы Степан Николаевич очнулся и обнаружил, что его разыграли.

– Почему вы ему так верили? Тогда, в детстве?

– На него можно было положиться, всегда и во всем. Настоящий друг. Готов помочь не тогда, когда это выгодно, а когда, наоборот, наградой будут тумаки и шишки. Он никогда и никого не боялся. У нас девочка в классе была, он ей симпатизировал, а ее обижали. Ну, фамилия у нее была такая вот, дети на это сильно реагируют…

– Что за фамилия?

– Лушпайкина. Оля Лушпайкина.

Я едва не подпрыгнул. Про Лушпайкину мне говорил сам Гончаров, который позже оказался никакой не Гончаров. Он еще хотел с ней встретиться и купить ей тур в Париж. Значит – не блеф?

– А у вас есть ее телефон?

– Олин? Надо поискать.

Голос Овчаренко звучал спокойно. Он даже не догадывался, о каких важных вещах сейчас говорил.

– Так вот, об Оле. Ее обижали, и Сергей взял ее под защиту. Сколько он из-за нее дрался! Ему лицо в кровь разбивали, а он не отступался. И ведь все затихло, перестали ее обижать.

– А дальше что?

– А дальше как обычно, – невесело усмехнулся Овчаренко. – Серега ушел в армию, Оля вышла замуж.

– За другого?

– Ну конечно. Обычное дело, вы и сами таких историй, наверное, знаете десяток.

То, что я знал о Гончарове раньше и что узнал о Пашутине сейчас, совершенно не совпадало. Почему так меняются люди? В детстве борец за справедливость и защитник обиженных, а в зрелом возрасте он же – он же! – приходит к человеку и угрожает тому убийством.

Я ни на шаг не приблизился к разгадке. Был этот человек призраком, призраком и остался.

52

У Овчаренко нашлись замечательнейшие блокноты – они состояли из пожелтевших разрозненных листов, заполненных корявым мальчишеским почерком. Блокноты из детства. Память. Степан Николаевич бережно брал эти рассыпающиеся в руках книжечки, одну за другой перебирал странички, на которых среди столбцов математических вычислений уровня третьего класса средней школы и уморительных рожиц и чертиков вдруг всплывали чьи-то фамилии и телефонные номера, и возвращался на тридцать, а то и больше лет назад. От этих телефонных номеров уже не было никакого проку – дозвониться по ним до их прежних владельцев давно нельзя, но это только усиливало впечатление о непреодолимости временного рва между прошлым и настоящим. С каждым днем этот ров становился все шире и шире, и далекое детство из-за большого расстояния уже подернулось золотистой дымкой.