Собрание сочинений. Том 1 - Константин Симонов

Как два влюбленных, словно все в порядке,

Он и она шли вдоль платформ ночных.

Она забыла взять с собой перчатки,

Он грел ей руки, спрятав их в своих.

Но, боже мой, чего бы он ни дал,

Чтоб знать - она нарочно их забыла...

Чтоб знать, приятно ли сейчас ей было,

Что он ей руки греет. Как он ждал,

Чтоб из обычных ледяных границ

Она бы вырвалась хотя бы на мгновенье!

Пустячное дрожание ресниц,

Короткий вздох, одно прикосновенье.

Но что он может знать, когда она

Все так же, не меняясь год от года,

Светла и безнадежно холодна,

Как ясная январская погода!

Оставь ее - и ты легко прощен,

Вернись опять - она и не заметит,

Ее холодным солнцем освещен,

Забудешь ты, как людям солнце светит.

Ему хотелось вместо всех "прости",

Не долго думав, взять ее в охапку,

Взять всю как есть, с планшеткой, с шубой, с шапкой,

Как перышко, в вагон ее внести...

Но, не дождавшись третьего звонка,

Он, даже не простившись хорошенько,

Сказал ей равнодушное "пока",

Легко вскочил на верхнюю ступеньку.

Состав пошел. Стянув перчатки с рук,

Мать вдоль платформ за сыном зачастила

И, виновато поглядев вокруг,

Из-под полы его перекрестила.

Последнее лицо в оконной раме,

Последний шепот: "Кутайся тепло",

И кто-то сквозь замерзшее стекло

Кричит, беззвучно шевеля губами.

Мать с торжеством на девушку взглянула -

Не ей, а старой матери своей

Уже с подножки руки протянул он

И помахал фуражкой из дверей.

Но девушка ее не замечала.

Она, давясь от подступивших слез,

Смотрела вдаль, туда, где все кончалось,

Где вился дым и таял стук колес.

Мать видела - на воротник упала

Тотчас стыдливо стертая слеза.

Куда и ревность разом вся пропала.

Заплаканные синие глаза

Ей показались мягче и грустнее.

Что ж, мать порой ревнует невпопад.

Но если мы о сыне плачем с нею,

Нам эти слезы полвины скостят.

- Голубчик мой, я так одна скучаю,

Я так давно к себе вас не звала.

Голубчик мой, пойдемте выпьем чаю... -

И девушка безропотно пошла.

До самой двери долгий путь ночной

Мать ей тихонько на ухо шептала,

Какой он в раннем детстве был больной,

Каких лекарств она ни испытала,

Как восемь лет кругом была война,

Как трудно приходилось с докторами,

Как, если будет у него жена,

Должна жена быть благодарна маме.

Всегда назад столбы летят в окне.

Мы двадцать раз проехать можем мимо,

Они опять по той же стороне

К нам в прошлое летят неутомимо.

Он знал ее давно, давным-давно,

Когда-то в детстве жил он рядом с нею,

Еще мальчишкой, прячась и бледнея,

Подглядывал за ней через окно.

Он помнит платье в ситцевых цветах,

И по двору мельканье пестрой юбки,

И хитрый взгляд, когда она, устав,

Садилась на виду, поджавши губки,

И блеск уже тогда лукавых глаз,

И худенькие девочкины руки.

Он слишком много для мальчишки раз

Об этом думал за семь лет разлуки.

И вдруг ее увидеть наяву!

Она его сначала не узнала.

- Где вы теперь живете? - Я живу... -

И улицу знакомую назвала.

- А я ведь вас ходил искать не раз.

- Искать меня? - Вы жили рядом с нами.

Тогда вас звали Машею. - А вас? -

И снова обменялись именами.

Он говорил с ней нарочито грубым,

Еще не устоявшимся баском.

Когда она подкрашивала губы,

Он вытирал их носовым платком.

Под зонтиком, сквозным как решето,

В весенний дождь она терпела кротко,

Пока с ворчливой нежностью пальто

Застегивал он ей до подбородка.

Они гордились дружбою своей,

Тем, что они так по-простому дружны,

Что друг от друга ни ему ни ей,

Казалось, больше ничего не нужно.

Она, по крайней мере, много дней

Его к невинной дружбе приучала,

Но он, с тоской поверив в этом ей,

Себе не верил с самого начала.

Раз так стряслось, что женщина не любит,

Ты с дружбой лишь натерпишься стыда,

И счастлив тот, кто разом все обрубит,

Уйдет, чтоб не вернуться никогда.

Он так не смог, он слишком был влюблен,

Он не посмел рискнуть расстаться с нею.

Чем больше дней молчал и медлил он,

Тем было все труднее и стыднее.

И воровским казался каждый взор,

И каждое пожатие - нечестным.

Но девушке, пожалуй, до сих пор

Все это оставалось неизвестным.

Он много раз один в часы ночные

Мечтал, что стоит в дом ее ввести,

Ее вихры мальчишечьи смешные

В послушные косички заплести,

На кухне вымыть чайную посуду,

Нагреть свою печурку докрасна, -

Ей станет так уютно, что она

Останется и не уйдет отсюда...

Минутами казалось, что и ей

Хотелось быть большой, неосторожной.

Сердитые морщинки у бровей,

И голос вдруг по-женскому тревожный,

И взгляд такой, как будто вдруг она

Заметила посередине фразы

Глаза мужчины, койку у окна

И ключ в двери, повернутый два раза.

Нет, не повернутый. Но все равно,

Пусть три шага ты мне позволишь взглядом.

Шаг к двери - заперто. Шаг к лампочке - темно.

И шаг к тебе, чтоб быть с тобою рядом...

Но где там! Синеглазая юла,

Что ей до нас, до наших темных комнат!

Подпрыгнет, сядет посреди стола,

Обдернуть платье даже и не вспомнит.

Прижмется, если на дворе мороз,

Разуется, чтоб водкой вытер ноги,

И поцелует по-смешному - в нос,

И на плече вздремнет, устав с дороги.

Недавно целый день была метель.

Она за полночь на часы взглянула,

Без спросу застелив его постель,

Калачиком свернувшись, прикорнула.

Он лег у ног ее, как верный пес,

Он видел из-под сдвинувшейся шубы

Беспомощные завитки волос,

По-детски оттопыренные губы.

Так близко, так ужасно далеко

Она еще ни разу не бывала.

Чем так заснуть беспечно и легко,

Уж лучше бы совсем не ночевала.

Хотелось крикнуть. Выгнать на мороз

Безжалостно, под носом хлопнуть дверью

За это равнодушное, до слез

В такую ночь обидное доверье.

Зато теперь он едет. В самый раз.

Он должен поскорей от рук отбиться.

От рук ее, от губ ее, от глаз,

В кого придется, наскоро, влюбиться.

Зубрить, зубрить, и в пять утра вставать,

И засыпать над книгой как попало,

Не вспоминая, падать на кровать

И сразу спать. Иначе все пропало.

Вот только жаль, что рельсы и столбы

Легли соблазном между городами,

А предки ждать решения судьбы

Привыкли месяцами и годами.

Легко им было забывать навек,

Когда, кряхтя, тащились колымаги,

Когда казенный сонный человек

По тракту вез почтовые бумаги!

А мы? Вокзал и почта за углом.

Нам трудно день прожить без покаянья.

Забвенье стало трудным ремеслом,

Когда у нас украли расстоянья.

На Спасской башне било семь. Москва

Еще была в рассветной синей дымке.

Шипели в снеготаялках дрова.

Свистели постовые-невидимки.

Под буквами неоновых реклам

Сидели сторожа с дробовиками,

Похлопывая красными руками

По рыжим громыхающим бокам.

Прозрачной, тонкой струйкой купороса

Дымки из труб летели от застав, -

Казалось, целый город, только встав,

Затягивался первой папиросой...

Москва в его глазах была большой,

Трамвайной, людной и немножко страшной.

В ней были Кремль и Сухарева башня

И два театра - Малый и Большой.

Но стоило войти в нее с утра,

Увидеть сторожей у магазинов,

Заметить дым последнего костра,

Услышать запах первого бензина, -

Чтоб вдруг понять, что с этою Москвой

Им можно положиться друг на друга,

Что этот город, теплый и живой,

В конце концов ему уделит угол.

Понравься ей. Работай по ночам

И утром пояс стягивай потуже,

Ни в чем не уступая москвичам,

Учись у них, ты их ничем не хуже.

И если разболится голова

И будешь плакать, сидя в чахлом сквере,

Никто не вытрет слез твоих. Москва

Таким слезам по-прежнему не верит.

Какое б море мелких неудач,