Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов - Александр Етоев

Лонгинов М.

Михаил Пантелеевич Лепехин, старый мой знакомый, который сейчас работает научным сотрудником в БАНе (Библиотека Академии наук), мне рассказывал, что в Пушкинском доме в фонде Михаила Николаевича Лонгинова хранится специальный запертый на ключ ящичек с собранием стихотворных порнографических сочинений, писанных рукой Лонгинова и, вероятно, им же и сочиненных. На ящичке имеется ярлычок с надписью: «Еблеоматика». И якобы весь Барков, и то, что приписывается Баркову, сочинено Лонгиновым. Может, так, а может, не так, все-таки Михаил Николаевич был человек государственный, главный российский цензор, и, следовательно, по велению службы обязан был относиться к таким вещам непримиримо и по-цензорски строго. Во всяком случае, ключик от ящичка со стихами не должен был держать в общей связке.

Хотя… Именно во времена цензорства М. Н. Лонгинова случился конфуз, который мог вполне привести к краху его карьеры. Дело в том, что писанием неприличного содержания поэтических штучек Лонгинов действительно грешил в молодости. И в ряде библиографических справочников сообщается, что сборник таких стихов с именем Лонгинова на обложке и специфическим названием «Не для дам» был издан за границей, в Карлсруэ, в 1861 году. И с названием сборника, и с указанием места издания, по-видимому, случилась накладка, и произошла она из-за буквального прочтения следующего опуса молодого Лонгинова:

Пишу стихи я не для дам,Все больше о п… и х…Я их в цензуру не отдам,А напечатаю в Карлсруе.

Увы, в природе этот сборник пока что не обнаружен. Ни в одной библиотеке, ни в одном частном собрании такой книги нет. Правда, уже в наше время в агентурных данных третьего отделения найдено сообщение о том, что книга «похабного содержания с „Похождениями дяди Пахома“ была издана в Лейпциге не позднее 1872 г., тиражом 2 тысячи экземпляров». Существует мнение, что к изданию компрометирующих главного российского цензора сочинений руку приложили русские революционные эмигранты. Так, например, Тургенев в письме к Анненкову в начале 1873 года писал, что с Лонгиновым можно «сыграть злую шутку: взять да напечатать его стихотворения за границей, включив в сборник „Попа Пихатия“». Также в одном из писем к П. Лаврову, которого Лонгинов называл «коноводом русской эмиграции», есть упоминание о такой книге. Бытует мнение, будто сам Лонгинов пытался скупить тираж этого сборника, чтобы затем его уничтожить.

Действительно, будучи главным российским начальником по делам печати, Лонгинов, когда-то либерал и друг либералов, защитник невинно оклеветанного при императрице Екатерине и заключенного в крепость просветителя Новикова, собиратель запрещенных изданий и человек, публично обвинявший царя, ввел в ведомстве, которым руководил, высшую меру наказания для неугодных изданий — сожжение запрещенных цензурой книг.

Лично я предполагаю, что тут проявился его инстинкт собирателя — ибо себе-то он оставлял экземпляры наверняка, а чувствовать себя единственным обладателем книги — это ли не высшая радость коллекционера.

Ляпляндия

Ляпляндия — это такая страна, вроде Финляндии. Только в ней живут не финны, а ляпы. Ляпы, в отличие от финнов, не люди, хотя рождаются они в основном от людей. Правда, без помощи детородных органов. Ляпы — это слова; форма единственного числа — ляп. Ляп — слово русское. Производные от него — ляпать, наляпать, вляпаться. Есть и другие, но этих трех нам будет вполне достаточно.

Сразу же приходит на ум монументальная фигура поэта Ляписа-Трубецкого из романа «Двенадцать стульев», автора знаменитой «Гаврилиады» (не путать с пушкинской). Но первая составляющая его имени хотя и созвучна с упомянутым выше корнем «ляп», но в действительности происходит от латинского слова «ляпис», что значит азотнокислое серебро, употребляемое в медицине при прижиганиях. Хотя вполне может быть, что латинское слово «ляпис» берет начало от русского слова «ляп», ведь отечественной наукой доказано, что древние римляне, а до них — древние греки, не кто иные как наши древнерусские предки. Ахилл, к примеру, это родственник Ильи Муромца, потому что к «хил» — однокоренное «хилый», а «а» — международная отрицательная приставка, так что вместе они означают, наоборот, — силу.

Ляпы бывают разные, некоторые умирают, едва родившись, и жизнь их коротка и блистательна, как падающая звезда. Убивают такие звезды обычно злодеи-редакторы. Хотя, руку на сердце положа (я ведь тоже принадлежу к их племени), сердце часто обливается кровью, когда решаешься на эту жестокую операцию. Сами посудите, как непросто приговаривать к смерти такую, например, фразу:

Он поднял обернутый металлом конец своего артефакта.

Или такую:

У тебя наверняка имеются дела более сложные, каковые в умелых руках твоего помощника перестанут быть таковыми.

А подобных фраз, особенно в переводах, встречается великое множество. Вот небольшая выборка из огромнейшей коллекции ляпов, имеющихся в моем архиве:

Он решил проблему, толкнув ее вперед.

Ноги замелькали то спереди, то сзади, почти сливаясь зрительно в одно целое.

Он впорхнул прямо в воду.

Крепкие мужчины вышли из транса, коллективно щелкнув челюстями.

Вскрикнув по-лошадиному, караульные бросились бежать.

Одна нога у него была на каком-то отрезке жизни сломана.

Волосы на голове юноши зашевелились дыбом.

Глаза, обрамленные лицом.

Некоторые из которых.

К стене было прислонуто колесо.

Помните знаменитую фразу Ляписа-Трубецкого про домкрат? «Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом»? Так вот, таких «домкратов» у нынешних переводчиков целые портовые склады:

Тетивой ему служили натянутые на колки козьи жилы.

Механизм тетивы из жилы козьей ноги.

И так далее.

Представляете, какие муки приходится пережить редактору, продираясь через эти непроходимые дебри?

Сразу вспоминается герой повести Вячеслава Рыбакова «Трудно стать Богом», подрабатывающий переделкой подстрочников. Помните его сражение с таинственной фразой из подстрочного перевода с корейского: «Трава, колышущаяся по ветру за пригорком, одна трава — это трава целиком, а трава целиком — это одна трава»?

Ну а уж всевозможные «краснокрышие городки», «круглодневные вымокания», «толстоствольные сосны», «эбонитовокожие кавалеристы» и прочая «свежезаваренная вермишель» — этого добра в переводах хоть пруд пруди.

Понятно, что виновато время. Оно у нас всегда виновато. Еще в 1929 году О. Э. Мандельштам писал по поводу переводов:

В издательство… хлынула целая масса псевдопереводчиков, никому не ведомых безграмотных дилетантов, готовых на все условия…

И еще:

Полуголодный, пришибленный переводчик полуграмотно перевирает подлинник, а потом «редактор» корпит над его стряпней и приводит ее в мало-мальски человеческий вид, уж, конечно, не заглядывая в подлинник, в лучшем случае сообразуясь с грамматикой и здравым смыслом. Я утверждаю, что так у нас выходят сотни книг, почти все; это называется… «переводом с английского» под редакцией «такого-то». Впрочем, имя редактора чаще всего опускается.

Я уверен, что под этими словами подпишется любой редактор, работающий с заказными переводами. Ведь до сих пор (цитирую того же О. Мандельштама) «литературная продукция рассматривается как собачье мясо, из которого все равно выйдет колбаса».

Самое интересное, это, конечно, ляпы, выстоявшие под ударами «толстоствольной» редакторской артиллерии и проникшие на страницы печатных изданий.

Несколько лет назад один московский журнал напечатал рассказ Роберта Хайнлайна «Год, когда был сорван банк» в переводе В. Ковалевского. Вот фраза из этого перевода:

Мужской член этой парочки носил женскую плиссированную юбку.

Сексуально, не правда ли?

Замечательные примеры, взятые из различных изданий, приводит Лидия Чуковская в своей книге «В лаборатории редактора» (М.: Искусство, 1963). Вот образчики из ее коллекции: «Мать-Родина — модель статуи главного монумента памятника в ознаменование…» и т. д. (журнал «Юность»). «Об уничтожении мух в местах их расплаживания» (печатный ярлык на папке). «Вы не допустили меня к себе, как наша полупустыня вчера не допустила воду» (Ф. Панферов).

Сравните, пожалуйста, следующие отрывки:

В силу того, что все дошедшие до нас письма относятся к одной относительно небольшой части этого периода — в этом отношении переписка не вполне заполняет образовавшийся пробел.