Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов - Александр Етоев

В народной памяти это событие сохранено в песне. Вот она (текст привожу полностью по роману К. Вагинова «Гарпагониада»):

На одной из рабочих окраин,В трех шагах от Московских ворот,Там шлагбаум стоит, словно Каин,Там, где ветка имеет проход.

Как-то утром к заставским заводамНа призывные звуки гудковШла восьмерка, набита народом,Часть народа висела с боков.

Толкотня, визг и смех по вагонам,Разговор меж собою вели —И у всех были бодрые лица,Не предвидели близкой беды.

К злополучному месту подъехав,Тут вожатый вагон тормозил,В это время с вокзала по веткеК тому месту состав подходил.

Воздух криками вдруг огласился,Треск вагона и звуки стекла.И трамвайный вагон очутилсяПод товарным составом слона.

Тут картина была так ужасна,Там спасенья никто не искал.До чего это было всем ясно —Раз вагон под вагоном лежал.

Московский проспект вообще имеет свойство концентрировать трагические события. Вот какой случай — слава богу без жертв, зато со стрельбой — произошел здесь же, за несколько лет до этого. О нем читаем в вечернем выпуске «Красной газеты» от 13 декабря 1924 года (цитирую по книге «Происшествия Часть 3-я». СПб.: Красный матрос, 2006):

11 отд. милиции были получены сведения, что по Московскому шоссе должен проследовать автомобиль с полученным из Эстонии спиртом. Нач отд. т. Скитовичем была выставлена у Путиловской ветки застава милиционеров, которой и был задержан мотор с 18 бидонами спирта по 20 ф. каждый.

Когда милиционеры осматривали задержанный автомобиль, невдалеке показался шедший полным ходом другой. Последний, в ответ на предложение остановиться, этого не исполнил, а, погасив огни, продолжал нестись мимо заставы полным ходом. Не остановился он, когда заставой была открыта по ним и стрельба. Тогда двое из милиционеров пустились за ним в погоню на пущенном полным ходом трамвае, все время продолжая стрелять ему вдогонку. Задержать мотор все-таки не удалось. Завернув по Смоленской улице, он скрылся.

Трагических историй, связанных с городским трамвайным движением, много больше, чем эти две.

И про «трамвай 10-й номер», где «на площадке кто-то помер», а в действительности стал жертвой хулиганов-чубаровцев с Лиговского проспекта. («Десятка», начиная с 30-х годов, ходила в Ленинграде со Ржевки, переезжала Охтенский мост, далее, минуя Смольный, по 2-й Советской пересекала Пески, выезжала на Лиговку и маршрут свой завершала возле Волкова кладбища. Лиговка во все времена в Питере слыла районом самым преступным, поэтому немудрено, что именно 10-й маршрут стал героем «черной» детской считалки.)

И про исчезнувший трамвай 14-го маршрута, следы которого не найдены до сих пор. И так далее и тому подобное.

Но не одними страхами живет питерская трамвайная тема. Трамвай у петербургских поэтов — это символ дома, тепла («Бестолковое последнее трамвайное тепло» у Мандельштама. И у него же: «Я — трамвайная вишенка странной поры»), в отличие, например, от автомобиля («Злой мотор во мгле промчится и кукушкой прокричит»).

Трамвай — это символ судьбы: «Заблудившийся трамвай» Гумилева (здесь можно выстроить длинный колесный ряд, не только трамвайный, куда войдут и пушкинская «Телега жизни», и «Зачарованные дрожки» Галчинского, и «Фаэтонщик» Мандельштама, и много чего другого).

Вот какая чудесная метаморфоза произошла с гадким утенком, которого гнали, гнали, а в результате он сделался победителем.

Лень

В военмехе, где я учился на инженера-ракетостроителя в далекие 70-е годы, «черные» (из-за черной формы, которую носили офицеры Военно-морского флота) капитаны с военной кафедры нас учили, что самый верный двигатель прогресса это Ее Величество Лень. Действительно, только последний лентяй и лодырь мог додуматься изобрести такое оружие, которое не нужно тащить на своем хребте до вражеского объекта, да еще под градом пуль или стрел противника, а потом стремительно уносить ноги, чтобы тебя не зацепило осколками. А ведь именно из этих соображений был изобретен ракетный снаряд.

Кстати, тот же самый изобретатель был не только лентяй, но к тому же трус. Он боялся нос высунуть из убежища, чтобы не оказаться на поле боя, а лишь тыкал в свои пусковые кнопочки да наблюдал в оптические приборы за результатами своей сомнительной деятельности.

Точно так же, из-за матушки-лени, были сделаны все главные изобретения человечества — машина, телефон, телевизор, кино, компьютер…

По сути вся философия изобретений содержится в одной-единственной русской народной сказке про дурака Емелю. Ведь и вправду, чем не мечта любого изобретателя — создать такое универсальное средство, которое и греет, и кормит, и везет куда хозяин прикажет.

Поэтому — да здравствует Лень, не было бы которой, так и сидело бы до сих пор замершее в развитии человечество в какой-нибудь вонючей пещере, выковыривало из дуплистых зубов остатки позавчерашней пищи и ежилось бы от страха, услышав, как по низкому небу пролетает марсианский корабль.

Леонтьев К.

Открываем собрание писем Константина Леонтьева (К. Леонтьев. Избранные письма. СПб: Пушкинский фонд, 1993) и в письме под № 19 от 19 апреля 1867 года читаем:

Сегодня в предместии Кынк танцевал под турецкую музыку с гречанками, несмотря на фанатизм кынкских мусульман. А сейчас еду к m-me Блонт (как хочется поставить здесь многозначительное многоточие и оборвать цитату. — А.Е.) читать громко Милля. Завтра доканчиваю почту и танцую еще в другом предместье с недурными девицами (руки у них только толсты и грубы); а на днях у меня собрание болгар для совещания об отпоре пропаганде…

Совершенно замечательное письмо, особенно место про «читать громко», толстые и грубые руки и про отпор пропаганде. Завершается же письмо следующей классической фразой: «Все бы это и службу самую отдал бы за возможность писать».

В молодые годы Леонтьев развивал в себе талант беллетриста и делал большие ставки на свою литературную будущность. Не надеясь на справедливую оценку своих сочинений в кругу соотечественников, он отсылает свои работы (романы «В своем краю» и «Исповедь мужа» в собственном переводе на французский) Просперу Мериме, сопровождая их пояснительными письмами.

Мериме в ответных письмах тактично отмечает недостатки присланных Леонтьевым сочинений, возвращая их автору, в письме же Тургеневу сообщает следующее:

…Некий г-н Леонтьев, приславший мне роман «В своем краю», а также «Исповедь мужа» (все это пришло из Адрианополя). Герой последнего — некий господин, который живет в Крыму, женат и украшен рогами. Он весьма огорчен, когда его жена бежит с любовником. Мне это непонятно. Я вполне откровенно ответил ему, что не симпатизирую рогоносцам, даже добровольным.

И в другом письме тому же Тургеневу:

Г-н Леонтьев, о котором, кажется, я вам писал, пишет мне из Адрианополя и благодарит за критику, хотя и не принимает ее, ибо говорит, что «будущее за ним».

В плане литературном, на фоне таких монументальных фигур, как Достоевский, Толстой, да хотя бы тот же Тургенев, проза Леонтьева, несмотря на множественные ее достоинства, все же не дотягивала до классики.

Зато в плане философском и политическом Константин Леонтьев действительно представляется, особенно с высоты дня сегодняшнего, человеком, который, может быть, единственный верным взглядом озирал Россию, видел все ее светотени, противоречия и практически знал «что делать», в отличие от стоголосого хора либерально-демократических словоблудов, ввергших в результате страну в братоубийственную красно-белую мясорубку.

Лермонтов М.

Первый русский поэт — это Пушкин, второй — Лермонтов. Так постановили партия и правительство во время празднования столетия со дня пушкинской смерти в 1937 году. Третьим поэтом почему-то не назначили никого, хотя за звание третьего бились многие из тогда творивших: и Щипачев, и Скокорев, и Домушников, и молодой Сергей Михалков. Не догадывались они в то время, что высокое звание великого присуждается только тем поэтам, кто трагически распрощался с жизнью. Как у Высоцкого в песне: «Кто кончил жизнь трагически» и т. д. А если бы и догадывались, то вряд ли отдали свою драгоценную жизнь в обмен на нерукотворный памятник.

Мне обидно, что к имени «Петербург» пристало единственное определение «Пушкинский». Ведь и Лермонтов как-никак ходил по нашим благословенным плитам и вдыхал чахоточный аромат золотой петербургской осени. Только вот почему-то — «Пушкинский».