Емельян Пугачев (Книга 1) - Вячеслав Шишков

Екатерина на следующий день, 3 июля, прислала лекаря Лидерса, а вслед за ним прибыл в Ропшу штаб-лекарь Паульсен. Оба врача особых ухудшений в здоровье узника не нашли.

Ночью, оставшись один, Петр много плакал, а уснув, все звал во сне Романовну. Утром написал два последних письма. Одно по-французски:

«Ваше величество, если вы совершенно не желаете смерти человеку, который достаточно уже несчастен, имейте жалость ко мне и оставьте мне мое единственное утешение Елизавету Романовну… Если же ваше величество пожелали бы меня видеть, то я был бы совершенно счастлив.

(Читая это письмо наедине, Екатерина прослезилась. Но тут же самой себе: «Я должна быть сильна духом и тверда, как камень. Нерешительность – удел слабоумных».) Второе письмо по-русски:

«Ваше величество.

Я ещо прошу меня, который Ваше воле изполнал во всем, отпустить меня в чужие краи стеми, которые я Ваше величество прежде просил и надеюсь на ваше великодушие, что вы меня не оставите без пропитания.

6 июля был подписан Екатериной пространный манифест. Высокопарным стилем в нем излагался смысл совершившихся событий. Наряду с начертанными многообещающими реформами были в манифесте и здравые мысли: «Самовластие, не обузданное человеколюбивыми качествами в государе, есть такое зло, которое многим пагубным следствиям бывает причиною». А посему Екатерина «наиторжественно» обещает дать народу такие законы, которые вывели бы «верных слуг отечества из уныния и оскорбления». Эти все мысли – плод, конечно, настойчивого внушения Панина.

В этот же день, то есть 6 июля утром, когда Петр еще спал, его камердинер Тиммлер пошел в парк пройтись, был схвачен, посажен в экипаж и увезен. Та же участь постигла и Нарциса, вышедшего поискать исчезнувшего камердинера. При Петре остался жирный мопс, офицер Бредихин, часовой с ружьем.

Петр скучал. С тоской смотрел он на скрипку. Скучал и мопс. Но вот прибыла веселая компания: Алексей Орлов, князья Иван и Федор Барятинские, адъюнкт Академии Г. Н. Теплов , бывший ярославский купец, ныне получивший дворянство, актер Федор Волков, капрал юный Григорий Потемкин, бывший лейб-компанец артиллерист Александр Шванвич и другие. Всего – чертова дюжина – тринадцать человек. У дверей – на часах два гренадерских сержанта.

Проехав от Петербурга сорок верст, гости проголодались. Стали закусывать и пить. Петр жаловался на нездоровье, был вял, отказывался выпивать. Но гости, в особенности Алексей Орлов, предлагали такие обязывающие тосты, что отказаться Петру было невозможно. Пили за матушку Екатерину, за милую Голштинию, за Елизавету Романовну, за прусского короля Фридриха.

И мало-помалу Петр стал хмелеть, на испорченном оспой лице его появился румянец, колики прошли.

Начался шумный разговор, смех. Выпито было много. Актер Волков (основатель русского театра), повязав кудрявую голову салфеткой, потешно разыгрывал ярославскую просвирню. Орлов – воеводу-взяточника. Богатырски сложенный великан Потемкин разделся донага, препоясался полотенцем и, хотя был немножко кривоног, стал изображать то Аполлона, то Венеру. Затем нескладным хором принялись орать песни. Волков пел хорошо, отменно плясал «русскую». От грубого баса Орлова звенело в ушах и гудела скрипка Петра. А мопс стал зло лаять. Орлов припал на четвереньки, зарявкал на собаку по-медвежьи; мопс, обомлев, забился под кровать. Опять хохот.

В комнате мрачно, зажгли свечи, уселись играть в карты.

Захмелевший Петр играл задирчиво, спорил, вырывал у Федора Барятинского карты, плел чепуху, кричал:

– Я знаю, знаю!.. Государыня вернет мне Романовну и отпустит меня к пруссакам. Я писал ее величеству… Что?

Двадцатилетний князь Федор Барятинский, с тайным умыслом вызвать Петра на скандал, грубо бросил ему:

– Государыня и не помыслит отпустить тебя в Пруссию. Ты – никто!

Петр перекосил рот, вспылил:

– Как смеешь, мизерабль, говорить мне «ты»?!

– А как ты смеешь говорить мне «ты»?! Я князь, а ты кто?

– Я царских кровей, дурак! – завизжал Петр.

– Тевтонская в тебе кровь, не русская…

– Молчать!..

И оба, сипло задышав, вскочили. Петр сгреб бутылку, Федор Барятинский схватился за шпагу.

– Федька, сядь! – Орлов сильной рукой развел их. – Петр Федорыч, садись. И… не лайся. Тут тебе не Ораниенбаум, не Голштиния… А мы не оловянные солдатики. Ходи, твой ход. Карта к тебе привалила знатнецкая. А Федька Барятинский дело говорит: ежели тебя в Пруссию пустить, ты на нас Фридриха приведешь…

– Он и сам придет!.. – вздрагивая и мотая головой, задышливо ответил Петр. – Фридрих извещен о моем несчастье… Сам придет!..

– Пусть приходит, – хрипло возразил Орлов и залпом выпил чарку рому.

– Пусть приходит твой Фридрих. У нас в Щлиссельбургской крепости казематов хватит…

– С войском придет! – запальчиво вскричал Петр и швырнул карты Орлову в лицо, руки его тряслись. – С войском!.. Дураки!.. Собаки!

– Ах, вот ты как?! – вскочил Орлов, глаза его налились кровью. – Значит, ты есть изменник государыни?!

Петр взглянул в ожесточившиеся лица бражников и сразу понял, что он среди врагов, что круг судьбы его замкнулся. Но, вместо страха, в нем внезапно взорвались хмельное буйство, отчаяние. И в исступлении он закричал:

– Не я изменник, а вы все изменники, клятвопреступники! Молчать!

Молчать! Кому вы, разбойники, присягали?!

– А вот кому! – и охмелевший Федор Барятинский с размаху ударил Петра кулаком по голове.

Петр ахнул и упал. Пьяный Орлов, перекосив рот, горой рухнул на него, придавил ему коленом грудь и с остервенением впился страшной рукой в его шею. Поднялся кавардак. Все кинулись к Орлову, тащили его прочь, озверелый мопс яростно рвал его штаны. Петр хрипел, бился затылком об пол, в страшной предсмертной гримасе показал Орлову окровавленный язык, затрясся и вдруг утих.

Еле переводя дух, весь облившийся потом, с потемневшим рубцом на щеке, Орлов поднялся, отрезвевшими глазами посмотрел на жалко скорчившегося Петра и, опрокидывая мебель, стал медленно пятиться. Он тяжко пыхтел, разинув рот, вытаращенные глаза его мутнели, дрожащими руками он судорожно хватался за бока, за щеки, сжимал крепко виски, как бы стараясь очнуться. Потом из его пасти полез грохочущий сумасшедший хохот.

Все замерли, страшась приблизиться к обезумевшему великану, все были как в бреду.

– А-а-а, – в отчаянии выл Орлов; бешеная сила вступила в него: он схватил кресло – и об пол, опрокинул стол, сгреб дубовую скамью и брякнул о камин, скамья вдребезги, из камина полетели кирпичи.

Гости, сшибая часовых, – опрометью вон. Остались Шванвич и Федор Барятинский.

– Алеша, Алеша, – дружески взывали они к Орлову.

Тот сказал полоумно: «Ась?» – забился в угол, уткнулся лбом в стену и принялся тонкоголосо выскуливать:

– Что мы натворили… Господи, господи!.. Прости окаянство мое!

Но вот в его раздавленном сознании мелькнула не плаха с топором, а острое ощущение надежды: он не убийца, он герой… И уже великие милости сияют, блещут пред его глазами.

Он весь собрался в стальной комок, облегченно передохнул и сразу протрезвел рассудком.

Глава 17.

Петра похоронили как простого офицера. В народе пошли толки.

В шесть часов вечера из Ропши во весь опор прискакал в Петербург гонец. Екатерина обедала в тесном кругу придворных, весело болтала, была, как всегда, остроумна. Ей подали запечатанный пакет с надписью: «Весьма секретно, в собственные руки ее величества, от кн. Барятинского». Она бегло прочла записку, задышала взволнованно, поднялась: «Пардон, я на минутку» – и, продолжая улыбаться, удалилась к себе.

Вскоре к ней был позван Панин. Он нашел Екатерину плачущей.

– Бывший император мертв, – сказала она, сдерживая слезы.

– Великая государыня! – удрученным голосом воскликнул Панин и, схлестнув в замок пальцы, поднял к потолку взор. – На свете все превратно… Маловременная жизнь наша непостоянна, надежды обманчивы.

Мужайтесь, государыня…

– Я потрясена этою смертью как женщина и поставлена в ужаснейшее положение как императрица. О, какая поистине трагедия! Прочтите, Никита Иваныч, записку…

Панин с брезгливой миной взял лист серой неопрятной бумаги с оборванным уголком, надел очки. Пьяной рукой Алексея Орлова было написано:

«Матушка милосердная государыня. Как мне изъяснить, описать, что случилось, не поверишь верному своему рабу; но, как перед богом, скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть; но сам не знаю, как это беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка – его нет на свете… Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на государя. Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федоровым; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневали тебя и погубили души навек».