Емельян Пугачев (Книга 1) - Вячеслав Шишков

– Кого убили? – свистки, будочники с алебардами, разъезд казаков, полиция:

– Р-ра-зой-дись!

Толпа очухалась, бросилась в стороны, как стадо овец от волка. На песке валялись лапти, кошели, всякая одежина и – трое попорченных в свалке. Казаки и полиция лупили бегущих ременными нагайками.

Окровавленный, но шустрый Хряпов, невзирая на трясущееся брюхо, бежал впереди всех вдоль пыльного, уставленного дровами берега; он задыхался, присел к водичке, стал, пыхтя, замывать в Неве разбитый нос.

Благовестили ко всеношной. Широкая Нева горела в лучах солнца. Над водой кружились с тоскливым криком чайки.

Вечером мясник с распухшим носом и огородник с завязанным глазом успели оба подвыпить, сидели в трактире Барышникова «Зеленая дубрава».

Хозяин подвел к их столу щупленького, невысокого роста человека с козьей бороденкой, с зоркими бегающими глазками.

– Это вот ржевский купец Остафий Трифоныч Долгополов, примите в компанию, – проговорил Барышников, усаживая гостя, и сам сел.

– Слыхал, слыхал про вас, – загнусил хрипловатым тенорочком Долгополов , заискивающе заглядывая в заплывшее жиром лицо Хряпова. – Вы к государеву двору мясо доставляете, а я для царских конюшен – овес. С покойным государем лично знакомы были.

– Нет, я кофеев с императором пить не удостоился, а капиталы приобрел, – с оттенком надменной брезгливости покосился столичный толстосум на невзрачного Долгополова, одетого в потертую чуйку и нечищенные простые сапоги. Затем достал серебряную табакерку, всем предложил понюхать: «Набивай нос табачком, в голове моль не заведется», поблестел золотыми кольцами, вынул без нужы золотые заморские часы, посмотрел время. Долгополов притих, сконфузился. Мясник поманил полового пальцем:

– А ну-ка, братец, на всю компанию расстарайся ухи наварной из налимьих печенок да расстегайчик с потрохами. Да спроворь скорей водки штоф.

Долгополов сразу ожил, заерзал, сказал, вздохнув:

– Приехал я изо Ржева-города должишко с дворцовой конторы получить, да сказали мне тама-ка, приходи, мол, месяца через два, нам не до этого.

Вот какие дырявые дела-то мои. И сижу я в столице без гроша. Может, вы одолжите под вексель сотняшки две? – тронул он мягкое плечо мясника. – Я человек верный, да за меня и Барышников поручиться может…

– Раз он поручиться может, у него и бери, – сухо сказал мясник. – Да у него и капиталов несравнимо со мной, он на селедках миллионы нажил.

– Ну, ты! – прикрикнул на него сухопарый Барышников и, покручивая бороденку, приятно захихикал.

Уха превкусная, штоф усыхал, вино развязало языки. Да и вообще в трактире довольно шумно. Народ здесь всякий, но на этот раз ни одного солдата.

В соседней комнате три рожечника играли заунывные песни. А когда смолкли, раздался раскатистый, сильнейший бас иеродиакона, выгнанного из Невского монастыря за сугубое пьянство. Многие повылезли из-за столов, толпились в дверях, умильно слушали, разинув рты.

Черный и лохматый, похожий на грека, иеродиакон поднялся во весь рост и, держа в десной руке стакан водки, провозглашал «вечную память в бозе почившему императору Петру Третьему». Голос его гудел страшно и уныло, а по впалым щекам текли пьяные слезы. Старички мотали головами, осеняли себя крестом и тоже готовы были пустить слезу.

Иеродиакон залпом осушил стакан, крякнул и сказал:

– Царь зело пил, и аз многогрешный такожде сим стражду. Вот крикну в стакан, и стекло от велия гласа мего разлетится. За посмотренье – рубль!

Любители быстро собрали деньги. Иеродиакон поставил пустой стакан на стол, поднес к нему отверстую пасть и гаркнул: «Ха!» – стакан раскололся надвое. Все восторженно захохотали. А иеродиакону вручили другой стакан, наполненный водкой, и сказали:

– А ну,отец,возгаркни многолетие благочестивейшей, самодержавнейшей…

– Не стану! – выпучив глаза, заорал иеродиакон и затряс кудлатой головой. Опрокинув водку в пасть, он вытер усы и гнусаво запел на манер стихиры:

– Дщерь Вавилона окаянная, како ты восходи-и-ла на престол…

Барышников, прислушавшись из другой комнаты, приказал вышибить пьяного забулдыгу вон да надавать ему елико возможно по загривку, дабы не порочил своим неподобным поведением православную религию. Монаха уволокли.

Снова заиграли щекастые рожечники с гусляром. Многие заказывали блины и пряженцы, как на поминках, кричали рожечникам:

– Бросьте скоморошничать, а то изобьем вас!.. Царя сегодня закопали, а они в гусли-мысли.

За многочисленными столиками гул стоял, только и разговоров, что о последних событиях в столице. Почти все были порядочно подвыпивши, кричали, не стесняясь. Старый кузнец с ремешком через лоб, посасывая трубку, бубнил все одно и то же:

– Знатно, знатно вышло. Гвардия, армия, смерть в одночасье… Видать, самим сатаной сработано… Знатно, знатно вышло. Видать, самим сатаной…

– А почему, дозвольте вас спросить, – заговорил, размахивая ложкой, кривой маляр в запачканной красками рубахе. – Почему это – прочь, прочь проходи! Нет, врешь, подлая душа, ты дай мне покойничку-то в лик взглянуть, в мертвый лик. – Тот ли покойничек-то, не подставной ли?..

– Ха! Вот ты даже как, – с удивлением протянул кто-то из дымных облаков.

– Да-да-да, – забормотал охмелевший мясник Хряпов. – Страшные дела творятся! Аж жуть берет. Да-да-да. А вы послушали бы, что народ гуторит, даже совсем отлично от того, что в манифестах пропечатывают. Недалеко ходить: взять, к примеру, моих ямщиков из обоза…

Действительно, по всему Питеру множились толки, пересуды, небылицы.

На извозчичьих биржах, на постоялых дворах, по кабакам, по воровским притонам, на рынках среди баб, на церковных папертях в кучках нищей братии, в казармах, в купеческих молодцовских и всюду, всюду одни и те же разговоры.

Полиция хватала людей сотнями, вырывала бороды, ломала ребра.

Начальник полиции генерал Корф, любимец Петра, ловко угождающий ныне императрице, делал сводку всей этой изустной политической невнятице.

Наихарактернейшие слухи были таковы:

1. «Царь батюшка не умер своей смертью, а его, болтают, укокошили.

– Кто укокошил?

– А поди знай, кто. Кому надо, тот и укокошил. Поди, дворяне. Знамо, не простой же люд руки станет пачкать. Тьфу!»

2. «Замест государя, бают, другого похоронили, а государь быдто бы в Голштинию утек, к себе домой.

– Откуда знаешь?

– От кума Егора, а куму Егору евонная сноха Мавра сказывала, а евонной снохе Мавре на рынке какой-то нищеброд на костылях баял.

– Кто же бывшего государя в Голштинию отправил?

– Поди знай, кто. Может, сама государыня запечаловалась, отпустила; может, чрез подкуп великие люди помогли. А того верней – сам господь-батюшка смиловался, по своей мудрости сработал».

3. «Царь Петр Федорыч жив-здоров. Сказывают, ему фельдмаршал Миних свободу даровал. Всех Орловых быдто опоил незловредно зельем, а как уснули они, граф Миних быдто бы и говорит: ваше бывшее величество, ступайте на все четыре стороны, вы меня от каторги спасли, я вас от неминуемой смерти.

– Так где же теперь бывший император?

– А господь его ведает. Где-нибудь в народе укрылся, обличье переменил… Нешто долго.

– А слыхивал я этот глупый разговор в кабаке возле Покрова. А я пьяный был, на ногах, конешно, не стоял. Кто болтал, хоть жилы из меня тяните, не помню».

Генерал Корф прекрасно понимал, что эти вздорные слухи, эту «городскую эху» во что бы то ни стало надлежит пресечь, иначе они потекут из Петербурга и замутят всю Русь. Но как, но как пресечь?

Кум Егор выехал на большой крытой лодке по Неве, по Ладожским каналам, по Свири, горшками торговать всем по пути по величайшему секрету сказывал о питерских делах; сват Матвей на Макарьевскую ярмарку с товарами укатил, охапку по белому свету столичных новостей повез; просвирня Настасья Николаевна в Осташков на богомолье собралась, к Нилу-чудотворцу, а там – вся Русь; дед Макар на прусский фронт капралу-сыну отписал – Петр Федорович-де умер в одночасье от превеликих каких-то колик, а может статься, и жив-де государь; нищеброды пошли с кошелями по Руси гулять; белобокие сороки летели из столицы во все концы-просторы, уносили на хвостах слухи, пересуды и россказни.

Нет, ни генералу Корфу, ни сенатору Никите Панину не удержать под дырявым решетом дыму от пожарища, не погасить «людскую эху» никакими манифестами, никакой хитростью-премудростью. Истинно сказано: ветром море колышет, молвою – народ.

Докатилась молва эта и до молодого донского казака Емельяна Пугачева.

Часть 2.

Глава 1.

Екатерина II, императрица Всероссийская.

Донцы были вытребованы с прусской войны и, по смерти Петра III, отпущены домой. Емельян вернулся цел и невредим в родную Зимовейскую станицу, к молодой жене своей Софье Дмитриевне.