Амурские версты - Николай Наволочкин

— Ты что? — удивленно спросил Кузьма.

— Унтер! — втянув шею в плечи, сказал сильно разволновавшийся Михайло.

— Ну и что унтер? — удивился Кузьма. — С каких это пор ты стал от Ряба-Кобылы бегать? Ну покричал он на тебя, а теперь уж, поди, отошел.

— Да не наш унтер, а Кочет…

— Вона что! — ахнул Кузьма.

Теперь только он сообразил, какая опасность подстерегает на берегу беглого солдата Михайлу Лаптя, хотя и носит он сейчас новую фамилию. Но фамилия хороша для разных бумаг, а на рябоватое лицо солдата и на его заметную фигуру новое обличье не наденешь. Кроме Кочета в Усть-Зее, где недалеко от станицы расположен 14-й батальон, Михайлу многие знают. Отсюда спущен приказ о его розыске. Попадется он кому-нибудь на глаза — и пропадет ни за понюх табаку. И капитану, за то что укрыл беглого солдата, пожалел его, отвечать придется.

— Лезь в трюм! — решительно приказал Кузьма.

Михайло мигом ползком по палубе направился к трюму.

— Леший, ты куда? — окликнули его вернувшиеся с берега солдаты.

— Грыжа у дурня, — сердито сказал им Кузьма. — Все бы ему что потяжелей поднять. А оно вишь как обернулось. Вон и корзину на берегу оставил. Вы уж подберите ее, ребята.

Все дни стоянки в станице Усть-Зейской Лешему пришлось отсиживаться в трюме. Кроме капитана Дьяченко да Кузьмы Сидорова, никто не знал истинную причину «болезни» солдата. Унтер-офицер Ряба-Кобыла и линейцы поверили, что Михайлу действительно схватила грыжа. До этого он никогда не отказывался от работы, наоборот, искал где потяжелей.

— Ты что же, в сыром трюме-то? — сочувственно спрашивали солдаты Михайлу. — Лежал бы на палубе. Вишь какие пригожие стоят деньки. На солнышке скорей отойдешь.

— Не, — отвечал Михайло, — у меня это сызмальства. Так дома матушка меня всегда в сарай ложила, запрет, и я отлеживался. Ничего, отойду…

Перетащив на берег пушки и снаряды, линейцы полагали, что завтра с утра придется выгружать батальонное имущество. Но на следующий день капитан велел делать запасные весла да шпаклевать баржи, где появилась течь, чинить обмундирование.

«Значит, дальше поплывем», — решили солдаты.

Поближе к полудню, когда Ряба-Кобыла затеял стрижку обросших за дорогу солдат, Игнат Тюменцев, ожидавший своей очереди, заметил плывущие к станице две лодки.

— Китайцы, — сказал, приглядевшись, Ряба-Кобыла. — Скажи-ка, Тюменцев, командиру.

Яков Васильевич вышел из своей каюты и поспешил к палатке генерал-губернатора. Там тоже увидели китайские лодки и ждали их приближения.

На берегу стояли переводчик Шишмарев, статский советник Перовский, командир 14-го батальона Языков и еще офицеры из штаба генерал-губернатора.

— Да это же Дзираминга, айгуньский амбань, — узнал Языков и побежал докладывать о приезде амбаня генерал-губернатору.

Амбань в шелковом халате, в шапке, украшенной соболиным хвостом, в сопровождении двух оруженосцев, несущих на вытянутых руках его меч и кремневый пистолет, торжественно направился к генеральской палатке.

Муравьев встретил амбаня у входа, стоя выслушал цветистое приветствие, а потом пригласил его к себе. Амбаня усадили на подставленный солдатами стул, сам Муравьев сел напротив. Дьяченко с другими офицерами стоял у входа в палатку и слышал, как Шишмарев переводит вопросы амбаня: «Хорошо ли плыл цзянь-цзюнь Муруфу? Как его бесценное здоровье?»

Генерал поблагодарил амбаня, сказал, что плавание проходит успешно, здоровье же у него хорошее, и в свою очередь поинтересовался здоровьем амбаня.

Дзираминга пространно поблагодарил генерала, здоровье у амбаня тоже оказалось хорошим.

— Я прибыл сообщить, — торжественно сказал амбань, — что придворный вельможа, маньчжурский главнокомандующий князь И-шань, прибыл в Айгунь. Он просит цзянь-цзюня Муруфу хоть на несколько дней отсрочить свое дальнейшее плавание, чтобы иметь возможность поговорить с ним о разграничении на Амуре, так как дело это крайне заботит наше правительство.

Муравьев выслушал амбаня с тем же спокойным и любезным выражением лица. Казалось, что он в это время думает о чем-то, совершенно не относящемся к предстоящим переговорам, к тому, что говорит невысокий, по-бабьи расплывшийся полный маньчжур, так и не снявший, несмотря на жару, свою шелковую шапку, увенчанную соболиным хвостом. Но пока Шишмарев слово в слово переводил речь амбаня, стараясь даже интонациями подчеркнуть те слова, которые выделил Дзираминга, генерал-губернатор мысленно взвешивал их, тоже выделяя слова, но только те, в которых находил ответ или намек на заботившие его самого вопросы.

«Князь И-шань просит задержаться, чтобы поговорить с ним о разграничении… Это что-то новое. Совершенно новое. До сих пор не они, а я предлагал провести такой разговор, но маньчжуры от него уходили… Дело это крайне заботит их правительство… Крайне заботит… Ну что ж, почувствовали наконец, что англичане и французы могут высадиться не только на юге Китая, где они предали все огню и разрушению, как в Кантоне, но ударить и здесь — на Северо-Востоке Азии. Жаль, что пекинским чиновникам потребовалось почти пять лет на уяснение простой мысли, что здесь, на Амуре, у нас и у Китая общность насущных интересов…»

Между тем Шишмарев, заглядывая в свою запись, переводил последние слова Дзираминги:

— …и пограничные люди наши находятся в тревоге и оторваны от сельских своих занятий…

«Пограничные люди», — сказано довольно прозрачно и определенно. Называя так жителей северных районов Маньчжурии, китайцы несомненно выражают свое согласие с моими предложениями о границе по естественному рубежу — реке Амуру…»

Думая об этом, Муравьев все еще стоял с любезным и в то же время отсутствующим взглядом. Пауза затянулась. Слышно было, как за палаткой настороженно переступают с ноги на ногу офицеры. Амбань решил, что цзянь-цзюнь Муруфу колебался, и торопливо заговорил, что он во всем успеет и все сделает.

— Я могу задержаться только на короткое время, — сказал наконец генерал-губернатор.

Амбань заметно оживился и поинтересовался: есть ли у генерала дети? Муравьев не понял этого вопроса, так далекого от всего того, о чем он сейчас думал, и переспросил. Когда же смысл вопроса дошел до него, он развел руками и сказал, что детей у него нет.

Дзираминга с сожалением покачал головой.

— Очень, очень жаль. После великого дела, хорошо было бы оставить славу в потомстве.

Муравьев не удержался, улыбнулся. Опять очень прозрачный намек…

Сразу же договорились, что встреча генерал-губернатора с князем И-шанем состоится на китайском берегу, в Айгуне, через несколько дней. Уже прощаясь, амбань вдруг вернулся к столу, сел и начал извиняться за свою забывчивость. Он еще не спросил позволения у генерала принять его с почестями и пушечными выстрелами. Получив согласие и на это, амбань уже окончательно раскланялся и, провожаемый генералом и офицерами, направился к лодке.

Приезд амбаня вызвал немало разговоров и толков среди офицеров. Но все сошлись на том, что, по-видимому, на этот раз китайская сторона решила договориться о разграничении.

В тот день, уже в сумерках, пришла в Усть-Зейский пост рота Прещепенко. На следующий день прибыла и рота поручика Коровина. А первая рота все еще стояла в Усть-Зее, ожидая приказа. Солдаты, правда, не жаловались на непредвиденную остановку, зато капитана Дьяченко томила неопределенность. Далеко ли еще придется плыть? Где, наконец, станет батальон? Об этом у него спрашивали и Прещепенко, и Коровин, но Яков Васильевич и сам не знал. А генерал-губернатор на его вопросы отвечал так неопределенно, будто и он еще не решил судьбу батальона.

9 мая трубачи Иркутского конного полка проиграли сигнал общего построения. «Наконец-то будет зачитан приказ», — решил Яков Васильевич, наблюдая за тем, как офицеры равняют отвыкшие от построений роты. Но оказалось, что солдат обоих батальонов и казаков собрали на молебен. Генерал-губернатор решил заложить храм благовещенья и переименовать станицу Усть-Зейскую в город.

Едва плывший с Муравьевым архиерей Иннокентий закончил короткий молебен, как на только что отструганной и установленной мачте подняли большой флаг. Генерал-губернатор сам объявил, что отныне станица Усть-Зейская становится городом Благовещенском.

Михайло Леший по-прежнему прятался на барже. Услышав сначала звуки оркестра, потом крики «ура», он долго гадал, что там происходит на берегу. Но выбраться наверх Михайло не решался. Вчера вечером он опять чуть было не столкнулся с унтером Кочетом. Когда порядком стемнело, Михайло выбрался на палубу, чтобы размяться, покалякать и покурить с приятелями. Но едва он набил трубку и потянулся к тлевшему труту, как увидел, что с берега к сходням их баржи идут, неторопливо беседуя, Ряба-Кобыла и Кочет.