Три килограмма конфет (СИ) - "Нельма"

— Жаль, я ничего не смогу сделать с твоей плохой памятью.

— Злая ты. Уйду я от тебя, — с видом оскорблённой добродетели заявил он, картинно скрестив руки на груди и отодвинувшись подальше от стола.

И именно в этот момент прозвенел звонок. Громче и настойчивей обычного, этот резкий звук беспощадно вторгался в наше пространство, ломая наспех выстроенные вокруг картонные стены, помогавшие отгородиться от окружающего мира и хотя бы ненадолго забыть, кто мы и где находимся. И вот, иллюзия развеялась, а что делать дальше — никто из нас не знал.

Мы смотрели друг на друга с растерянностью и ощущением какой-то необъяснимой беспомощности, потому что он явно надеялся услышать от меня что-либо, и того же ждала от него я, окончательно запутавшись в происходящем между нами. И когда Иванов встал и (уж слишком подозрительно неторопливо) обходил стол, мои нервы не выдержали этого немого напряжения.

— Максим, — тихонько позвала я, почти уверенная в том, что он не расслышит своего имени сквозь стоящий в кабинете гул. Но он услышал, остановился, обернулся и вперился в меня таким взглядом, будто от следующих моих слов могла бы зависеть судьба всего человечества. Жаль, я не могла зажмуриться от страха, как маленький ребёнок, прежде чем выдохнуть из себя очень честное и искреннее: — Удачи тебе.

***

Пока я отходила от разговора с Ивановым, урок уже начался, и подходить к учителю с просьбой выйти показалось очень неудобным. Впрочем, минут через десять моих мучений Олег Юрьевич сам заметил неладное и отправил меня, трясущуюся от лихорадки и еле держащуюся на ногах, в медицинский кабинет. Медсестра сначала очень эффектно ахала над моими тридцать девять и два, но уже спустя полчаса я брела домой, щедро напичканная всеми нашедшимися в школьной аптечке жаропонижающими.

Дома я спала, еле находя в себе силы изредка доползать до кухни за очередной дозой шоколада. Как я и попросила в воскресенье, мама купила домой конфеты — обычную «Алёнку», словно это могло как-то сбить с меня уверенность, что те золотистые шарики (один из которых как раз попался мне в кармане куртки по пути из гимназии) были делом её рук.

Помню, что спустя какие-то несколько часов мне пришли сообщения от Максима, и, читая их сквозь лихорадочный бред, я чувствовала себя мягким и пушистым облачком, таящим под ласкающе-тёплыми лучами солнца, как сливочный пломбир.

Он спрашивал, как я себя чувствую, щедро присыпая приторную сладость неожиданной заботы острым перцем своих дурных шуточек. Впрочем, я воспринимала его сарказм с приятным облегчением (тут-то мне было известно, как реагировать, в отличие от пугающих меня попыток быть милым) и охотно отвечала ему тем же, упражняясь в остроумии ровно настолько, насколько это позволяло моё болезненное и сонливое состояние.

С должности капитана его всё же не сняли, но с очень категорично подчёркнутым «пока что». В пятницу должна была состояться последняя игра в этом году, от результата которой зависело, пройдёт ли наша команда в одну восьмую или вылетит из турнира, поэтому Евгений Валерьевич очень жёстко и бескомпромиссно заявил, что не допустит никаких перестановок и стрессов для команды в оставшиеся несколько дней, а разбираться с создавшейся между игроками ситуацией будут после более важных проблем.

Даже по тому, как Иванов излагал всё это мне в переписке, сложно было не догадаться: он расстроен. И, скорее всего, вовсе не перспективой потерять своё место, а тем, что чувствовал себя в невосполнимом долгу перед физруком, очень хитро пытавшимся помочь ему. За весь прошлый год пристального наблюдения за происходящим в футбольной команде я ни разу не замечала, чтобы Евгений Валерьевич открыто демонстрировал кому-то из игроков особенное предпочтение, но из-за его поведения в вечер Хэллоуина становилось более чем очевидно его тёплое, менторски-дружеское отношение к Максиму. Их общение чем-то отдалённо напоминало братское, да и разница в возрасте составляла, наверное, всего лишь лет семь или восемь, не столь существенных для людей с общими интересами.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Наверное от внезапного обнаружения у Евгения Валерьевича «любимчика», да к тому же такого неоднозначного в поведении, поступках и репутации, во мне должна была бы тут же проснуться великая моралистка, пронзительно вопившая, что это отвратительно, нечестно и вообще недостойно того образа учителя, который сложился в глазах большинства учеников гимназии. Но выходило всё наоборот. Я ведь тоже оказалась очень предвзята, когда речь шла об Иванове.

Как бы упрямо я ни отгоняла от себя предположения о том, в чём же заключалось его «неспортивное поведение», разные догадки всё равно упрямо лезли в голову. И касались они в первую очередь личности того загадочного «его», о ком вскользь успел упомянуть Витя, и кто, судя по всему, стал инициатором написанной директору жалобы. Претендентов было немного, и главный из них слишком хорошо мне знаком, так как больше года ходил под кодовым именем Мистер Идеал и до недавнего времени единолично главенствовал над моим сердцем.

Ещё в прошлом году я сама становилась свидетельницей нескольких очень напряжённых моментов между Димой и капитаном его команды, именно тогда и превратившимся из безликого и неинтересного мне парня в того самого Максима Иванова, неадекватного и зазнавшегося мажора, безосновательно притеснявшего бедняжку Романова. Сейчас от тех мыслей становилось немного смешно и очень сильно стыдно, а ещё так жаль, что в прошлом я не могла нормально воспринимать реальность, поэтому не имела ни малейшего понятия об истинных причинах их постоянно назревающих конфликтов.

А с другой стороны, могла ли я нормально воспринимать реальность сейчас? Может быть, спустя год я тоже буду хвататься за голову, вспоминая, какой слепой и глухой была, превознося совсем не заслуживающего подобное отношение человека?

Немного успокаивало лишь то, что, в отличие от Димы, Максима я не находила хоть сколько-либо идеальным. Да, пусть он умел веселиться сам и смешить меня своими глупыми или ехидными подколками, но чаще всего был тем ещё вредным букой, вспыльчивым, и к тому же, человеком с очень тяжёлым грузом прошлого на плечах. Идеальный набор качеств, от которых я всегда предпочитала держаться как можно дальше. Но он всё равно мне нравился до дрожи в коленях, и ничего не выходило с собой поделать.

Поздно вечером позвонила Марго. Если утром мне казалось, что её голос подошёл бы человеку на грани смерти, то в телефонной трубке уже определённо звучал шёпот с того света. Все мои попытки выяснить, всё ли в порядке, Рита мастерски обходила, свернув наш разговор в кратчайший пересказ последних новостей и пожелание для меня здоровья.

Мать Наташи как ни в чём не бывало уверяла, что у той ОРВИ и придётся просидеть дома ещё недельку-другую, пока не спадёт высокая температура и не вернётся голос, из-за чего сама Ната и не может отвечать на наши звонки и смс. Анохина явно отнеслась к подобному ответу с той же тревогой и безысходностью, что и я, но мы больше не могли ничего сделать, даже задействовав все возможные источники информации.

По крайней мере, как нам тогда казалось.

Весь вторник я тоже провалялась в кровати, помимо шоколада в убойных дозах поглощая всё, что хоть как-то могло помочь поскорее выздороветь, начиная от таблеток и сиропов и заканчивая всеми известными народными средствами. Мама, у которой так кстати (или некстати — я сама не могла определиться) именно в этот день был долгожданный выходной, очень подозрительно поглядывала на меня, с тихим ворчанием себе под нос размешивая новую порцию молока с мёдом и вываливая на тарелку остатки малинового варенья.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Возможно, она бы сорвалась и провела допрос с пристрастием (тем более, когда моего главного адвоката-отца не было дома), с каких это пор я так рвусь на уроки, но помогло простое стечение обстоятельств: на субботу у мамы была назначена очень серьёзная операция, и она просто не имела права заболеть и подвести человека, который более полугода ждал своей очереди, рискуя просто не дожить до положенной даты. Поэтому наши контакты оказались сведены к абсолютному из возможных минимумов, а я — изолирована в собственной комнате, от чего не испытывала ни тени грусти.