Влюбись в меня себе назло (СИ) - Медведева Татьяна Леонидовна Стелванда

Следователь что-то понабирал на стоящем перед ним компьютере секунд тридцать, потом снова злобно уставился на меня.

- А где ты выбросила нож? - последовал от него новый вопрос. - Мы всё равно обыщем всё вокруг дома и найдём. В какое время ты отлучилась с площади в квартиру Калашниковых? Отвечай, тварь поганая!

- Я даже не знаю, где Заринка живёт! - обиженная его оскорблением, возразила я раздражённо.

Произнесла её имя - и внутри похолодело. Неужели Калашниковой уже нет в живых, о мрак!

- Скажите, она ещё жива? - нерешительно спросила и в ожидании ответа затаила дыхание.

- Вот ты и выдала себя! - обрадовался следователь. - Тебя совесть ест, и ты измучилась от неизвестности - умерла тобой зарезанная девушка или нет? Не скажу, пусть съест тебя чувство неизвестности с потрохами! Помучайся над тем, какой срок тебе грозит, по какой статье пойдёшь: или за убийство, или за умышленное причинение тяжкого вреда здоровью? Думаешь, хитрожопая, за малостью лет вывернешься? Мою сестрёнку вот такая же скромница-малолетка из ревности порешила!.. Не надейся, я прижучу тебя, не отвертишься, сука! А ну, признавайся!

И снова уже в который раз я твердила, что не была в квартире у Заринки ни сегодня утром, ни в какой-либо другой день, что не было у меня ножа и я никого не ударяла им, что в моей душе не было большой ненависти к этой девушке.

- Вы были соперницами, не так ли? - стукнув со всей силой ладонью о стол, взревел дурным голосом служитель закона. Лицо его перекосилось от гнева. - Она у тебя отняла парня или ты у неё? Это из-за сына Крылосова ты её саданула ножом? А ну, говори!

Мне стало казаться, что схожу с ума или разговариваю с умалишённым. Что бы я ни ответила, поворачивалось против меня. Следователь задавал вопросы и яростно сердился, когда не слышал ожидаемых им ответов. Это было как в дурном сне, но с ощущением, что всё происходит наяву. Стопроцентно знаешь: проснёшься - и всё останется по-прежнему страшным и гадким.

Хорошо умом понимала, если хочу избежать проблем, необходимо подчиняться и не противоречить, но внутри во мне всё возмущалось и требовало справедливости. Если бы со мной разговаривали уважительно, не оскорбляли и не задавливали явным недоверием, я бы добровольно рассказала о Заринке всё, что знала: кому она нравилась, а кому нет, о дружбе её с Донцовым и Клепиковым, с кем вчера ушла с концерта...

А так как этого не было, я из противоречия и обиды упрямо долдонила, что плохо знаю Калашникову, ею никогда не интересовалась, чем ещё больше выводила из себя служителя закона.

Могла бы, конечно, и слёзы пустить. Возможно, сердце бы полисмена дрогнуло и подобрело, стал бы он мягче. Но я почему-то не могла себе подобное позволить, мне не хотелось перед этим самодовольным, напыщенным копом показывать свою слабость и унижаться.

Под упорным давлением и угрозами терпение моё окончательно лопнуло.

- Вы меня незаконно задержали, за это вам влетит, я обещаю, - принялась отбрыкиваться. Вспомнив, как переменился следователь, узнав, кто отец Лёхи, решила пригрозить могуществом своего родного отца: - Между прочим, мой папа работает на центральном телевидении журналистом, у него большие связи, он не оставит без внимания незаконные обвинения, выдвинутые его дочери.

И опять-таки в ответ прозвучал издевательский смех.

- Ошибки быть не может! - уверенно заявил полицейский. - Исходя из моей практики: кого назвала жертва, тот чаще всего и был виноват в преступлении. Тем более в убийстве. Зачем этой девушке лгать?.. Папашу-телевизионщика, ишь, придумала! Никогда не слышал по телевизору журналиста по фамилии Лапушкин.

- Он под псевдонимом работает!

Я назвала, под каким, но следователь мне не поверил.

Неожиданно после торопливого стука дверь кабинета распахнулась - и на пороге появился бледный как смерть Клепиков в своей тёмно-серой толстовке или худи, как называют её некоторые подростки, капюшон не болтался сзади, был натянут по-бандитски на голову. За Егором замаячил тот полицейский, что привёз нас с площади, а за ним показался ещё третий, высокий и старше лет на десять первых двух.

- Я убил её ножом! - почти с порога заявил Клепиков. - Арестуйте меня! - А потом одним духом выпалил: - Я ударил её за измену! Она ночевала у него!..

Глаза его бешено засверкали. Он сжал обеими руками свою голову, словно боялся, что она у него развалится, чуть закачался и заговорил возбуждённо и со страданием в голосе:

- Я сидел на лавочке у его дома всю ночь и ждал, когда она выйдет! Она вышла только утром... Вместе с ним! Он проводил её домой, поцеловал!.. Я подождал какое-то время, всё думал, думал, что делать... Потом, когда её бабка вышла из подъезда, поднялся в квартиру... И там она мне сказала, что не любила меня никогда, только забавлялась!.. Я умолял её не бросать меня, сказал, что прощаю измену, она стала прогонять меня и смеяться надо мной! И тут я увидел на столе кухонный нож и ударил её... А потом вызвал "скорую помощь" по домашнему телефону и убежал...

- Это явка с повинной! - произнёс высокий полицейский, стоящий в дверях кабинета. - Петряков, тебе повезло! Дело быстро раскрыл! А девушку отпусти немедленно!

- Не твоё дело! Мне надо разобраться... Неспроста же потерпевшая её фамилию назвала! Иди в свою дежурку! - буркнул следователь хмуро и велел второму полицейскому отвести меня в изолятор.

- Посиди там с часок, не развалишься! - бросил мне с кисло-хмурой полуулыбкой.

Я стала возмущаться и требовать, чтобы меня отпустили, но стражник, взяв неучтиво опять же за мой локоть, потащил из кабинета силком. Завёл, подталкивая, так как я что было сил упиралась, в небольшой коридор с четырьмя железными дверями, с окошечками, как в тюрьмах, потом втолкнул за одну из дверей.

Лязгнуло железо об железо, будто капкан захлопнулся. Я оказалась в узкой камере.

Небольшое окно с решёткой, дощатый пол с облезшей коричневой краской. Две прикрученные к полу металлические кровати. В общем-то, их с трудом койками можно назвать, скорее железными нарами. На них лежали свёрнутые в рулон два полосатых матраса и два сложенных тёмно-синих одеяла, похожих на те, что дают в плацкартных вагонах в поездах - колючие и жёсткие.

У стены - небольшая отопительная батарея. Конечно же, она оказалась холодной-прехолодной: в городе только-только начали включать отопление по микрорайонам, да и включенное, как у нас дома, едва теплится.

Только тут почувствовала, что мне невероятно холодно. Ведь была в тонком крепдешиновом платьице, капроновых колготках и парусиновых тапках. Мои зубы застучали, я вся задрожала. На руках появились пупырышки. К тому же в мою душу тихонько начал прокрадываться страх. Стало казаться, что стены сужаются и потолок опускается, как в одном из старых зарубежных фильмов про призрака. Мне стало трудно дышать.

"Ничего не бойся! Если ты не переломишь свой страх, он переломит тебя!" - это сказал тебе автокаскадёр, надо прислушаться к его словам. Не давай страху победить! Принялась я себя уговаривать.

Нет, я не должна поддаваться панике, приказала себе, будь, Женя, разумной! Твоя воля обязана победить обстоятельства! Тут не лифт, не гроб и не ящик. И я не замурована: есть дверь, окно, если не будет хватать воздуха, можно будет через решётку сломать стекло. Конечно, в камере нет никаких предметов, чтобы ими стукнуть по стеклу, но можно обернуть руку одеялом и выбить...

О, у меня же есть одеяло! Пусть колючее, но в нём можно согреться. А сначала надо попрыгать и поприседать, чтобы кровь разогнать. Раз-два, раз-два! Принялась прыгать и приседать. После чего расправила один матрас на нарах, закуталась в одеяло с головой, как в кокон, и села. И сразу мысли полезли в ум невесёлые.

Всплыло в памяти, как заинтересованно всегда реагировал Крылосов на стрелявшую на него глазами Заринку. Называл огненной красоткой, любовался на неё, когда забегал к нам в класс. Бросился ей на помощь после того, как она потеряла линзу, посочувствовал и проводил домой. А сколько раз можно было их увидеть вместе, мило болтающих или отчаянно спорящих о чём-то. Какая же я дура! Не замечала, что она ему нравится.