Очень хочется жить - Александр Андреев

— А таких людей, как эти трое, у нас немного, в этом я убежден, — сказал я. — Подождем еще, товарищ комиссар.

Сергей Петрович вынул из кармана часы, взглянул, поднеся их к самым глазам.

— Я пойду к себе в землянку, скоро подойдут комиссары батальонов. Все труднее приходится поддерживать в людях боевой дух. Понимаете?

Почти всю ночь я провел у капитана Волтузина, — днем его батальон подвергался сильному минометному обстрелу.

— Мой лейтенант, рад вас видеть! — воскликнул Волтузин, встретив меня, и сейчас же подхватил под руку, потянул пройтись с ним. Он не унывал. Голос его осел и поблек только на минуту, когда капитан докладывал о том, что при обстреле четыре человека было ранено и один убит. Но эта минута печали прошла быстро. Волтузин заговорил опять с веселой взволнованностью: — Я все больше и больше убеждаюсь, лейтенант, какая потрясающе прекрасная штука жизнь! На свете ничего нет сильнее жизни. Сколько недругов набрасывается на него со всех сторон и с бомбами, и с пушками, и с танками. Но она стоит. Гордо, красиво, навсегда! И столько в ней разнообразного: солнце, любовь, отвага, крик ребенка, лесная тишина, опасности, атаки, — все это жизнь. И сколько испытаний! Отсутствие соли — испытание, хорошо. Отбить немецкие танки — испытание, хорошо! Все в жизни хорошо, мой лейтенант. Я просто восхищен оттого, что живу на земле! — Он прижал мою руку к своему боку. — Наверно, глупости болтаю, да? Я мало вас вижу, а именно с вами мне приятно поболтать.

Провожая меня, он так же весело и взбудораженно заверил:

— Батальон мой отличный, бойцы один к одному, красавцы! С такими бойцами можно совершить невозможное. Выйдем мы, прорвемся, я не сомневаюсь в этом ни минуты…

Напоследок он таким же веселым тоном сообщил, что майор Ромоданов, старший лейтенант Петенькин и старшина Лаптев в батальон не вернулись.

Занимался рассвет. По пути к штабу меня остановил артиллерист Бурмистров.

— Товарищ лейтенант, скоро ли двинемся? — Он смотрел на меня с надеждой, — Ведь последнее терпение лопнуло, сил нет ждать… Стену своротим — только пустите!..

— Скоро, Бурмистров, скоро, — бодрым голосом сказал я и даже улыбнулся, чтобы успокоить артиллериста, — Вы готовьтесь.

— Мы давно готовы. — Бурмистров уныло побрел к своим пушкам — снова ждать.

«Где же ты, Алексей Петрович? — думал я о Щукине, выходя на поляну. — Хоть как-нибудь дай о себе знать…»

На поляне собралась и оживленно шумела, гоготала беспорядочная людская толпа. Красноармейцы окружили четыре подводы, стоявшие вблизи нашего шалашика. В каждой из повозок — по две пузатые бочки. Среди бойцов я увидел стоявшего на телеге Прокофия Чертыханова, — он, конечно, распоряжался. «Неужели пива приволок?.. — с изумлением подумал я и поспешил к возам. — Этого еще не хватало».

Увидав меня, Чертыханов спрыгнул на землю и подбежал ко мне. Остановился, обдернул, коротенькую, всегда в сборках, гимнастерку, потом уже, широко размахнувшись, занес руку за ухо.

— Разрешите доложить, товарищ лейтенант, задание ваше выполнить не удалось, соли не привезли. Два обоза обшарили. Нету ее, проклятой. Но отбили и привезли заменитель — восемь бочек селедки. Пускай селедку едят. — И отступил в сторону, давая мне пройти.

Через полчаса по лесу потянуло специфически-острым и пряным запахом крепко соленых сельдей — Прокофий ловко выбивал тесаком днища бочек. Запах этот пробивался сквозь густоту деревьев, тек в утренней свежести все дальше, дальше, подбираясь к окопам, и люди, улавливая и вдыхая, были неожиданно поражены и ошеломлены им. Вскоре о селедках узнала вся группа. От батальонов уже явились снабженцы на подводах или просто так, с ведрами.

Оня Свидлер выдавал все самолично по счету, — на каждого бойца по одной. Прокофий Чертыханов стоял рядом с ним и, наблюдая, с важностью курил увесистую сигару — все восторженные отзывы Они о своем проворстве и нюхе он уже выслушал и теперь поучал, как надо обращаться с селедкой.

— Строго-настрого накажите бойцам, — поучал Прокофий, — чтобы они сразу всю селедку не ели, а применяли бы ее, как сахар во время чаепития в прикуску. Пусть ложку супа отхлебнут, и пососут селедочный хвост. И кашу так же: ложку съедят, и опять пососут хвостик.

Дня на три должно хватить, как по нотам, а то и побольше. А селедка, она такая: чем дольше лежит, тем солонее делается.

Оня Свидлер, хоть и был серьезно занят раздачей, все-таки ввернул:

— Напиши, Проня, инструкцию о правилах пользования селедкой, когда нет соли. Это будет замечательное произведение времен войны. А что, нет? Конечно!

Я улыбался, слушая короткий диалог Прокофия и Они Свидлера, глотал обильную слюну, вызванную запахом соленой рыбы. Мне, как, очевидно, и многим другим, казалось, что я могу съесть полбочки зараз, — так жгло в желудке, так хотелось лизнуть соленого. Я уже хотел подойти к Свидлеру и попросить у него одну рыбину, но в это время кто-то тронул меня за плечо и спросил:

— Что это за лавочка?

Я обернулся стремительно, молниеносно — голос принадлежал Щукину. Политрук стоял передо мной в неизменной своей каске, с автоматом на шее, как всегда невозмутимый, немного изумленный дележкой сельдей. Он выглядел усталым, еще более осунувшимся, скулы, обтянутые коричневой, обожженной солнцем кожей, выпирали еще острее. За его спиной, такие же утомленные, стояли Кочетовский и мрачный, с повязкой на голове, Гривастов. Неожиданное появление разведчиков на минуту как бы парализовало меня, — я буквально не верил своим глазам.

— Что ты на меня так смотришь? — недоуменно спросил Щукин и усмехнулся: — Похоронили, что ли?

Я утвердительно кивнул. Радость была такой жгучей, острой, что у меня в первый момент не нашлось слов.

— Алексей Петрович… Алеша, дорогой… ребята… Мы так вас ждали!.. Чертыханов! — крикнул я возбужденно. — Беги к комиссару Дубровину, доложи, что вернулись разведчики! Быстро!!!

Прокофий со всех ног бросился к землянке комиссара. Отбежав немного, вернулся, чтобы, кинув ладонь за ухо, поприветствовать Щукина.

— С возвращением вас, товарищ политрук! Прибыли, значит?.. А мы, видите, селедку делим… — Встретив мой гневный взгляд, он вспомнил о приказании и помчался прочь, гулко стуча гирями ботинок.

Весть о том, что возвратились разведчики, облетела сразу все батальоны. На поляне люди на некоторое время забыли о селедках, обступили Щукина. Политрук немного растерянно и в то же время преданно смотрел в жадные, горящие нетерпением и надеждой глаза бойцов, — им, этим людям, надо было что-то сказать. Он оглянулся. Несколько рук подняли Щукина на телегу и поставили рядом с бочкой, — говори! Я тоже кивнул ему, — говори. Щукин сглотнул подступивший к горлу ком.

— Мы были на Большой земле, — заговорил политрук негромко и взволнованно. — Мы видели своих, родных наших бойцов, обнимались с ними, — они сражаются по ту сторону фронта. И как сражаются!.. Стоят насмерть! Наше командование, наша партия, наша армия готовят врагу сокрушительный удар. С Урала, с Востока, из Сибири прибывают свежие дивизии, идут эшелоны с оружием… Скоро фашисты узнают силу наших ударов. Мы должны во что бы то ни стало соединиться с нашими войсками. Соединимся! Этот час недалек, товарищи!..

Спрыгнув с телеги, Щукин подошел к шалашу, снял каску, сбросил с плеч мешок, сел на пень и, блаженно прикрыв глаза, улыбаясь, глубоко и облегченно вздохнул, как после тяжкой, изнуряющей работы.

— Дома… — прошептал он одними губами, и было странно слышать здесь, в незнакомом лесу, окруженном врагами, это теплое слово «дома», — должно быть, людей, с которыми прошел через столько испытаний, считал родными. Вынув из кармана расческу, он по привычке причесал волосы. Я с нежностью погладил его по рукаву.

— Туго пришлось, старина?

Он спокойно пожал плечами.

— Черт его знает, Митя! Я как-то отупел весь, не могу разобрать, где туго, где слабо… Все то же самое — война, те же случаи, только в разных вариациях. Однажды мы с тобой лежали под настилом, помнишь? А на этот раз отсиживались день в подполе избы, занятой гитлеровцами. Так же ночью выползли, Гривастов с Кочетовским четверых офицеров без шума пришили к постелям — и ходу! — Щукин оглянулся. — Где они, мои орлы?

Гривастов и Кочетовский стояли у бочек с сельдью. И опять странно: совсем недавно эти люди совершили подвиг, выполнили, казалось, невыполнимое, а вот теперь эти орлы ругались и спорили с Оней Свидлером о своих житейских делах.

Явился комиссар Дубровин, чисто выбритый, подтянутый, немного встревоженный. Щукин шагнул ему навстречу. Черными пронзительными глазами комиссар пристально вгляделся в лицо политрука, затем порывисто протянул руку.

— Рад вашему возвращению.

Все опустились на землю вокруг пенечка. Щукин поспешно снял сапог и вынул из голенища — там, где ушко — аккуратно сложенную бумажку; развернул ее и, положив на пень, разгладил ладонью. Это был план нашего маршрута с указанием места прорыва вражеской оборонительной линии и соединения с нашими войсками.