Очень хочется жить - Александр Андреев

Вася, понурив голову, побрел к своим козлятам. Я сказал Оне Свидлеру:

— Поставь на место Ежика кого-нибудь из бойцов…

Я прошел в глубину леса. Чертыханов понял, очевидно, что мне захотелось побыть одному, и отстал от меня. В лесу, в загустевшем, пряном воздухе листья, опадая, чертили желтые зигзаги. Прошмыгнул еж, украшенный золотыми монистами листьев, налипших на иголки.

Это была минута мудрой тишины и душевного просветления, — как бы легла на весь мой жизненный путь теплая и прелестная световая полоса; я увидел в ее сиянии отца. Большой, в белой рубахе, с небритым подбородком, он лежит на кровати, страдающий, больной; слышу его голос, вспоминаю его завет: «Случилась беда — не плачь. Ввязался в драку — волос не жалей. Полюбил кого — не упускай…» Добрые люди… Их было много на пути, каждый отдавал нам часть себя: учитель литературы Тимофей Евстигнеевич Папоротников, отец Никиты кузнец Степан Федорович Добров, народный артист Михаил Михайлович Бархатов, Николай Сергеевич Столяров, Серафима Владимировна Казанцева и, конечно, Сергей Петрович Дубровин, секретарь парткома завода, наш наставник, наш друг. Встретил нас мальчишками, полюбил, и вот восемь лет вел по тяжелым тропам и дорогам, чутко и внимательно присматриваясь к каждому, где надо поправляя и наставляя. Прежде всего он воспитывал в нас граждан, людей долга и чести, бойцов. И вот мы, деревенские парнишки, стали участниками мировых событий, стоим в сражениях плечом к плечу с ним, с нашим учителем. И в драке не только волос — жизней своих не щадим… Я полюбил, война разъединила нас. Где она сейчас, любовь моя? Уцелеет ли она, упрямая, непокорная, в этом неистовом огненном вихре, или, как птицу, подстрелят ее на самом взлете? Уцелей, повторял я… Мне думалось о матери: она извелась, наверно, не получая от меня вестей, и ночи кажутся ей тягучими и тяжелыми… Удастся ли первый боевой поход организованных нами людей?.. Сквозь щемящие, несогласные чувства тревоги, надежды, сомнений и беспокойств пробивался знакомый, радостный звон струны: веди, веди смелее!..

Я торопливо вынул из сумки листок бумаги и, присев на пень, синим карандашом написал: «Прошу принять меня в ряды Коммунистической партии. Хочу умереть в бою коммунистом…» Коротенькие строчки эти вылились сами собой, я ощутил необычайный подъем сил, уверенности и мужества, и легла на мои плечи возвеличивающая человека ответственность.

— Чертыханов! — крикнул я. Ефрейтор, стуча каблуками, подбежал. — Где политрук Щукин?

— У штаба, товарищ лейтенант, беседует с членами партбюро. Позвать?

— Не надо.

Я направился к избе. У изгороди, на бревне, среди командиров и бойцов сидел Щукин. Отметив мое, должно быть, необычайно взволнованное состояние, он встал и двинулся мне навстречу.

— Что случилось? — спросил он, зорко оглядывая меня. Я подал ему заявление. Он прочитал его и долго-долго молчал, раздумывая, не подымая головы, перебирая в пальцах листок. Затем я увидел его лицо с острыми, жесткими углами скул, затаенная и, как мне показалось, недобрая улыбка коснулась его губ, прищуренный взгляд был колючим и, как мне показалось, недобрая улыбка коснулась его губ, прищуренный взгляд был колючим и взыскательным. Он протянул мне мою бумажку, промолвил кратко:

— Не приму, — Я вздрогнул и даже отступил на шаг от него. — Не приму, — повторил он еще более твердо. Потом неторопливо вырвал из блокнота листок, отдал мне. — Пиши. Прошу принять меня в ряды Коммунистической партии. Хочу жить и сражаться коммунистом.

Я быстро писал, радуясь тому, что мне подсказали простой и мудрый смысл жизни.

— Вот теперь правильно, — одобрил Щукин. — Нам, партии, нужны живые коммунисты. — Он тихо и тепло рассмеялся и расчесал беззубой расческой свои молочно-желтые жесткие волосы.

Часть четвертая

К вечеру подул, трепля вершины осин и берез, срывая с них редкие листья, ветер, косой, с завихрениями, с тонким, уже осенним посвистом. Нагнал тучи. Прошел короткий и тоже косой дождь и как бы загасил, прибил к земле дневную мягкую теплоту, выстудил воздух. Рано потемнело. Чертыханов подвел к крыльцу избушки оседланную поджарую кобылу. Я отказался от нее: ночью пешком удобней. Для полковника Казаринова запрягли лучшую лошадь; в повозку Прокофий положил сена не скупясь.

В семь часов первый и второй батальоны оставили свои оборонительные участки и вышли на указанный каждому из них маршрут. Третий и четвертый батальоны двигались во втором эшелоне. За ними шли тылы Они Свидлера — обоз с продовольствием, с боеприпасами, со стадом; Раиса Филипповна со своим медпунктом и ранеными. Обе колонны прикрывали сзади два взвода автоматчиков. Передовые подразделения должны достигнуть Назарьева в одиннадцать часов вечера, захватить деревню, уничтожить немецкий гарнизон и разгромить полицейский пункт.

С первым батальоном двигался политрук Щукин… Со вторым — я и полковник Казаринов. Стоюнин остался во втором эшелоне.

Два трактора, колесный и гусеничный, прыгая по лесным кочкам и пням, глухо тарахтя, тащили пушки. Артиллеристы Бурмистрова стояли за спиной трактористов или шагали рядом с орудиями.

— Разведчики посланы? — спросил я Волтузина. Капитан Волтузин был крайне и радостно возбужден: праздное отсиживание в тиши лесов окончилось; война — это прежде всего движение, страстное, стремительное, и вот он, Волтузин, в движении, в походе.

— Все в порядке, мой лейтенант! — оживленно откликнулся он, шагая сбоку телеги, на которой лежал полковник. — Скоро они вернутся с первыми весточками. Хорошая пора нам выдалась: темно, прохладно, холодок не даст задремать!.. Как вы себя чувствуете, товарищ полковник?

— Отлично, капитан. — У Казаринова, видимо, тоже было приподнятое настроение. — Я рад, что на вас наткнулся, ребятишки, — чувствую себя в строю, хоть и без ноги, а в строю. И вы… Вы знаете, какие вы? Я вот лежал в этой лесной сторожке и присматривался к вам… Да вам цены нет! Разве ж такие люди дадут себя победить?! Нет!.. Я это говорю вам сейчас, перед боем, чтоб вы знали… — Казаринов приподнялся на локте, посмотрел на меня, потом на Волтузина. Капитан засмеялся.

— Знаем, полковник: воин без веры в победу — не воин. Он должен истлеть! А мы живем. Посмотрите, какая сила и впереди нас и за нами?..

В темноте как бы тек неумолчный, приглушенный шорох шагов, позвякивание оружия, гул сдержанных голосов. Голова колонны, выйдя из леса, уже двигалась полем, и урчание моторов стало явственнее, хотя доносилось издалека.

Через час от Щукина прибежал связной и сообщил, что колонна продолжает движение по указанному маршруту, никаких происшествий не произошло. А через два часа явились разведчики Гривастов и Кочетовский, оба нетерпеливые, запыхавшиеся и какие-то накаленные.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться к лейтенанту Ракитину? — распаленно проговорил сержант Кочетовский и, не дожидаясь ответа, доложил мне: — Мы только что из Назарьева. Там полная тишина. Мы прошли почти полдеревни. В проулках много подвод и грузовиков. Часовые только на главной улице; на одном конце у крайней избы один сидит на бревне с девчонками, что-то лопочет им по-немецки и смеется, и на другом конце один, этот ходит поперек улицы и играет на губной гармошке. Хотелось пощекотать его ножичком, но дружок вот не позволил… У них в каждом окошке свет, — не остерегаются, гады, фасонят!..

Гривастов перебил его густым баском:

— Два взвода задавят гарнизон, товарищ лейтенант. Мы проводим их, покажем…

Капитан Волтузин послал связного к командиру роты. Вместе со связным исчезли во тьме и разведчики.

Колонна, минуя Назарьево, двигалась на Лусось. Кончилось поле, на пути широкой и угрюмой стеной встала темнота, — это был неглубокий и негустой перелесок. Справа, сквозь поредевшие стволы, замелькали из Назарьева огоньки. Занавешивать окна, скрывать свет гитлеровцы считали, очевидно, унизительным для себя, — они не только не подозревали об опасности, но и пренебрегали ею. И когда мы пересекли лесок и очутились на открытом месте, светлых окошечек как будто стало больше…

Ко мне молча приблизился Прокофий Чертыханов, тронул за плечо.

— Наденьте каску, товарищ лейтенант, — сказал он негромко и настойчиво, сунув мне в руки тяжелый, с острыми краями шлем, который я не любил. — Наденьте, — повторил он суровее — должно быть, солдатским нюхом своим чуял приближение тревоги и опасности. — Вы бы, товарищ полковник, легли, — посоветовал он Казаринову, — сено мягкое, ароматное, лежите себе…

Мы уже миновали Назарьево, когда вспыхнула перестрелка, бурная, стремительная и особенно внезапная в настороженной полночной тишине. Автоматные очереди скрестились, сплелись в клубок; стремительными скачками метались короткие взрывы гранат. Ровная строчка трассирующих пуль прошила черное глухое небо, вторая очередь рассыпала над головами цветной горошек… Расстояние сливало крики атакующих в одну сплошную тягучую ноту: а-а-а!!! Звук то стихал, приникая к земле, то взмывал, наливаясь неистовой силой…