В путь-дорогу! Том III - Петр Дмитриевич Боборыкин

Неужели всегда такъ будетъ? Оправдывать отца я также не умѣю. Мнѣ за него стыдно. Еще одна такая сцена — и я перестану плакать.»

Въ Nota-Bene стояло:

«Я его не хотѣла оскорблять. Онъ мнѣ показался противнымъ; но, кажется, я ошибаюсь. Если бы онъ былъ фатъ, я бы несравненно больше обидѣлась въ сегодняшней сценѣ. Но зачѣмъ онъ говоритъ такъ не просто? Онъ пожалѣлъ меня. Мнѣ будетъ неловко съ нимъ заговорить въ другой разъ… Если онъ рисовался, я его возненавижу. А если нѣтъ, и кажется онъ не рисовался… Все-таки лучше ему не являться къ намъ.»

Въ это самое время Телепневъ вносилъ тоже замѣтки въ свой меморандумъ:

«Я чувствую», писалъ онъ, «что нельзя уже мнѣ довольствоваться тѣмъ, что до послѣдняго времени наполняло меня. Слишкомъ уже давно нѣтъ у меня никакой задушевной жизни. Оставаясь вѣрнымъ принципамъ, выработаннымъ мною изъ области естествовѣдѣнія, я не могу не отдаться другимъ умственнымъ потребностямъ, не могу также отказать себѣ въ разныхъ жизненныхъ впечатлѣніяхъ, въ которыхъ сказывается настоящая поэзія и правда жизни. Но вопросъ, — гдѣ искать? Можетъ быть, они кругомъ насъ, только мы не хотимъ отнестись къ нимъ просто и энергично, сбросивъ свое резонерство. Вотъ хоть бы эта дѣвушка: кажется, матеріялъ богатый. Разумѣется, нечего накидываться на развиваніе и тому подобный нѣжности, но отворачиваться также не слѣдуетъ. Если среди такой обстановки она не опошлится или не ожесточится, то такая натура кой-чего стоитъ. Впрочемъ, чтожь я говорю? Не заниматься же мнѣ этой дѣвочкой спеціально. Пожалуй, такъ раскиснешь, что будешь хуже этой размазни, m-me Деулиной. Похерить бы всѣхъ этихъ дурацкихъ папахенъ и мамахеиъ, тогда бы, по крайней мѣрѣ, хоть въ шестнадцать лѣтъ попадались дѣвочки, не исковерканныя русской распущенностью.»

Затѣмъ слѣдовала какая-то большая нѣмецкая выписка изъ новой брошюры по судебной медицинѣ.

X.

Нѣмецкій шаржиртенъ-конвентъ прислалъ сказать бурсакамъ, что онъ не можетъ дать русскимъ такихъ правъ, какія они требовали въ своей бумагѣ. И такъ какъ русскіе положительно объявляютъ, что они впредь не будутъ гарантировать комана, то шаржиртенъ-конвентъ чувствуетъ себя вынужденнымъ посадить ихъ на ферруфъ, т. е. лишить ихъ всѣхъ правъ гражданства въ буршикозномъ мірѣ, совершенно отлучить ихъ отъ всякаго общенія съ студентами, признающими команъ, bis sie sich dem allgemeinen Comment fügen. Бурсаки собрали сходку, на которую опять пригласили всѣхъ вильдеровъ. Видно было, что имъ очень не по вкусу пришлось рѣшеніе нѣмцевъ, и главное, то обстоятельство, что они лишены были правъ требовать удовлетворенія въ случаѣ какой-нибудь Collision съ нѣмецкими буршами. Для ихъ бурсацкаго духа зто была нестерпимая обида. Да и вообще всѣ они съ сокрушеннымъ сердцемъ и большимъ душевнымъ уязвленіемъ прощались съ преданіями и утѣхами своего буршентума. Но наружно ими овладѣлъ задоръ, и они желали показать, что безъ всякаго трепета и раскаянія сожгли свои бурсацкіе корабли. Нельзя ужь имъ было больше пѣть:

А бурсака комнасъ извѣстенъ въ винномъ морѣ,

Въ немъ острова утѣхъ — и къ нимъ-то онъ плыветъ.

Приходилось превратиться въ отверженцевъ, въ парій того міра, гдѣ они имѣли своихъ представителей; приходилось, пожалуй, даже браться за тетрадки, чтобъ вырваться какъ-нибудь изъ тяжелой жизни, которую уже нельзя будетъ скрасить ни шкандаломъ, ни корпораціонной кнейпой, ни комершомъ, ни фарбендекелемъ.

Но бурсаки все-таки хорохорились. Дальше задорныхъ фразъ противъ чухонцевъ они однакожь не пошли, и даже корпораціонный Несторъ — Лукусъ спасовалъ со всей своей мудростію, когда Телепневъ на сходкѣ спросилъ: «что же теперь будутъ дѣлать русскіе: составятъ ли какое общество, или ударятся вразсыпную?» Надо же было опредѣлить свое положеніе въ отношеніи нѣмцевъ, съ которыми коллизіи были почти неизбѣжны. Порѣшить ли на томъ, что, въ случаѣ столкновенія, каждый отвѣчаетъ за себя, или будетъ солидарность между людьми, подписавшими отреченіе отъ комана? Толку никакого онъ не добился. Одинъ говорилъ — «это консеквентъ», а другой — «это неконсеквентъ». А между тѣмъ чрезъ нѣсколько дней произошелъ фактъ, вызвавшій необходимость какъ-нибудь дѣйствовать. Въ университетскомъ клубѣ, который образовался за семестръ передъ тѣмъ, почти всѣ бурсаки были членами и имѣли тамъ своего Forsteher’a, русскаго представителя Мандельштерна. Въ этой академической муссѣ существовало правило, что двѣнадцать членовъ могутъ предложить новую баллотировку того лица, котораго они бы желали выгнать изъ муссы. Нѣмцы тотчасъ послѣ опредѣленія шаржиртенъ-конвента воспользовались этимъ правиломъ, чтобы выгнать изъ клуба всѣхъ бурсаковъ, не признающихъ комана, какъ людей, съ которыми они не могутъ имѣть никакихъ сношеній. Баллотировка состоялась, и бурсаковъ, разумѣется, вытурили. Они жестоко обидѣлись, собрали сходку, и опять не пришли ни къ какому путному исходу. Изъ вильдеровъ только одинъ вертлявый хохолъ былъ членъ муссы, какъ охотникъ до картишекъ. Телепневъ заявилъ такое мнѣніе, что этимъ поступкомъ нѣмцевъ нечего особенно возмущаться, потому что онъ есть неизбѣжное слѣдствіе ихъ рѣшенія, но что во всякомъ случаѣ нужно на что-нибудь рѣшиться и, не задирая нѣмцевъ, начать свою самостоятельную жизнь, отличную отъ бурсацкой.

— Выдержкой своего поведенія, — заключилъ Телепневъ, — мы покажемъ имъ всю нелѣпость ихъ претензій и положимъ основаніе другому порядку вещей, при которомъ русскіе, пріѣзжающіе сюда, заживутъ, какъ они хотятъ, найдутъ поддержку въ своихъ землякахъ и не будутъ такъ чужды русскимъ интересамъ, какъ это до сихъ поръ было въ корпораціи.

Опять ничего не вышло. Телепневъ пригласилъ къ-себѣ вильдеровъ. Изъ нихъ самымъ толковымъ и сильнымъ по характеру былъ хохолъ Палей. Онъ совершенно былъ согласенъ съ Телепневымъ и сталъ довольно горячо говорить о необходимости нѣкоторыхъ общихъ интересовъ. Бурсаки такъ опошлили въ послѣднее время свою жизнь, что идти по стопамъ ихъ было постыдно: вдобавокъ, нетерпимость нѣмцевъ придала русскимъ студентамъ новый общественный оттѣнокъ, при которомъ жизнь вразсыпную, безъ всякаго сближенія, ставила бы всѣхъ новопоступающихъ русскихъ въ слишкомъ тяжелое положеніе. Всѣ бывшіе на квартирѣ у Телепнева условились сходиться между собой по извѣстнымъ днямъ, образовать маленькую библіотеку на общій счетъ, дѣлиться своими научными интересами, въ случаѣ столкновенія съ нѣмцами, совѣщаться и поступать сообща.

Бурсакамъ Телепневъ предложилъ пристать къ этому обществу; но они начали отговариваться. Лукусъ на первый разъ было подался; но сейчасъ же сталъ предлагать разные нѣмецкіе формы и обряды, т. е. желалъ сохраненія той же корпораціи, только безъ голоса на шаржиртенъ-конвентѣ. Телепневъ искренно желалъ какъ-нибудь согласить вильдеровъ съ бурсаками, во убѣдился, что съ корпораціонной братіей не поладишь. Они умѣли только «шалдашничать», а на всякое мало-мальски серьезное желаніе смотрѣли насмѣшливо своими отягченными пивомъ глазами.

Кончилось это тѣмъ, что корпораціонный острякъ — татуированный — далъ прозвище двумъ раздѣлившимся партіямъ русскихъ. Бурсаковъ назвалъ онъ Пелазгами, вильдеровъ — Эллинами. — Пелазги однако плохо шалдашничали. Собираться имъ было не