Свинцовый монумент - Сергей Сартаков

- Что ж, не будем вторгаться в святая святых, тем более что однажды подобный финал разговора с Андреем Арсентьевичем у меня уже случался. Позволительно ли мне будет только спросить: какой позиции я должен держаться до истечения этого месяца, поскольку ваш неприезд в начале нового месяца станет означать, что все наши сложнейшие и столь заманчивые договоренности разрушены? И еще прошу прощения: когда вы намерены выехать в Светлогорск?

- Это вы меня простите, Юрий Алексеевич, - дрогнувшим голосом ответил Андрей. - Мне страшно предстать перед вами каким-то шалопаем, безответственным болтуном, то и дело меняющим свои устремления... Если можно, пусть все останется так, как есть, пока я вернусь или не вернусь в Москву. А в Светлогорск, если удастся купить билет, я уеду сегодня.

Яниш вызвался проводить его до вокзала и помочь приобрести билет через военную комендатуру. До ближайшей станции метро они решили пройтись пешком. Яниш не скрывал своего недовольства уклончивым ответом Андрея.

- Знаешь, - говорил он, - со стариком ты обошелся просто безжалостно, он воспитан на иных понятиях...

- Да, да, я понимаю, он уважает в человеке "святая святых", - сказал Андрей.

- Еще больше он уважает откровенность младшего перед старшим. А к тебе он отнесся и привязался как к сыну. Ведь его мечта о том, что после войны дом наполнится родными голосами, не сбылась. Убитые из могил не встанут, а уехавшие далеко обрели себе новую интересную жизнь. Общение с Полиной Игнатьевной для него - это, конечно, отрада, но все же его внутренний мир искусство. А гости у него бывают не каждый день. Гости, иными словами, собеседники, говорящие с ним на одном языке.

- У меня нет совсем языка!

- Он бы тебя выучил своему языку. Не лексикону. Лексикон у него не нашего времени. Но мысль, знания - это неисчерпаемый колодец. Кстати, я заметил, с тех пор как мы расстались с тобой в конце войны, ты тоже прошел какую-то высокую школу.

- Вот в эту школу и еду я получать аттестат зрелости, - вырвалось у Андрея.

- Так чего же ты темнил тогда? Кто она, эта "школа", эта "святая святых"? На этот раз как коммунист коммуниста спрашиваю. Не в порядке партийной дисциплины, конечно. А по-товарищески.

- Даже в порядке партийной дисциплины, Альфред, не скажу. А по-товарищески о таком не спрашивают, если сам человек не может сказать.

- Не хочет!

- Это одно и то же. И слушай, Альфред, ежели заговорили мы как коммунисты. Тогда, во фронтовой обстановке, я очень отчетливо представлял свои партийные обязанности - вести за собою других. И мои рисунки в какой-то мере этому способствовали. Они были моим боевым оружием. Стреляли. И поражали цель, как и пули из винтовки солдата. Теперь я исправно плачу членские взносы, посещаю партийные собрания, занимаюсь в сети партийного просвещения, но прежней духовной ответственности за каждую свою новую работу не ощущаю с той же силой. Вот прошла у меня персональная выставка военного рисунка. И я понимал: это выполнение моего партийного долга. Но если я теперь начну для академического атласа или для Детского издательства рисовать птичек и бабочек...

- Это снова будет выполнением твоего партийного долга, - вставил Яниш, - если ты птичек и бабочек сумеешь нарисовать хорошо. Атлас этот ты станешь составлять, что - для себя или для людей, для познания мира?

- Все это так, Альфред. Но, может быть, вернее мне отказаться от "птичек и бабочек" и остаться навсегда военным художником? Если отыскать бы все архивы, их мне хватит до конца дней. А потом, я, кажется, тебе рассказывал, мне хочется создать о войне и крупное полотно, свою "Гернику".

- Похвально. И верю, таланта твоего для этого достаточно, ты "Гернику" свою создать способен. Единственно, чего я не пойму, - почему ты работу военного художника противопоставляешь работе художника мирных дней и резко не в пользу последнего?

- Так совесть мне подсказывает.

- Это серьезно, - сказал Яниш. - К велениям совести надо прислушиваться. И если она обязывает тебя оставаться верным исключительно военной теме, что же тут сопротивляться? Но ты упоминал еще и о партийном долге. Вот здесь, скажу я тебе, дело обстоит иначе. Партийный долг вовсе не обязывает каждого и после войны все время ходить с винтовкой за плечами. То есть аллегорически - да, помнить о вражеском окружении, но мирную-то жизнь нам надо строить! И двигаться вперед с твердой верой, что не война, а мирный труд - естественное состояние человечества. Стало быть, ты не окажешься плохим коммунистом, если станешь хорошо иллюстрировать детские книжки, воспитывая в ребятах чувство прекрасного, чувства товарищества и доброты. Тем более если ты поспособствуешь еще и созданию уникального атласа, который вот как необходим для нужд мирной и мировой науки. Нет, нет, ищи свои недостатки как коммуниста не в том, что и каким способом ты рисуешь - тут тебе всегда полная свобода дана, ищи свои недостатки в том, какой тебе видится твоя роль художника в современном обществе, в мире.

- А ты, Альфред, объясни точнее, конкретнее, на примерах.

- Ишь, чего захотел! Ты можешь на одном дыхании жанровую картину, семейку, скажем, из семи родственников изобразить, когда их одолел демон противоречия? А в каждом человеке, в том числе и в тебе, тысяча чертей и только пять ангелов сидит. Где же я с беглого взгляда на тебя всю эту банду персонально перечислю? Да и негоже постороннему в чужом хозяйстве разбираться. Лучше-ка ты сам чертей в себе поищи. За хвост их лови и поодиночке выбрасывай. Я, знаешь, например, из себя какого одного жирного черта выкинул? Начисто перестал сквернословить, чем, грешен, временами во фронтовой обстановке был одержим. Вот тут и сопоставь: партийный билет у сердца, а трехэтажный мат на языке. Совместимо это? А повторяю: в человеке тысяча чертей. Так что работа очистительная предстоит и длительной и нелегкой. Ну а о светлогорской "школе", которая тебя столь значительно преобразовала, так и не скажешь?

- Не скажу. Девятьсот девяносто девятый черт не позволяет.

- Ладно! Тут я согласен и на ангела. "Школу" свою по имени назвать не хочешь - пусть! - а о "школьной системе" старику милейшему ты все же сразу телеграммой сообщи. Никто за тебя так, как он, не бился.

Об этих последних словах Яниша Андрею вспомнилось тогда, когда он повернул ключ в двери своей мастерской в Светлогорске. "Никто так не бился..." И он не оборвал Яниша. Какой черт задержал на языке имя Ирины?

В комнате настоялась духота, пыльный запах, свойственный подолгу непроветриваемым помещениям. Андрея сразу облило горячим потом, неспокойно забилось сердце. Он распахнул створки окна, присел у стола. Все здесь и вообще в комнате дыбом. Как это несхоже с порядком, заведенным Полиной Игнатьевной, порядком, который он, Андрей, по характеру своему в доме Юрия Алексеевича непременно разрушит. Ирина никогда не обращала внимания, чисто ли выметен пол, ее интересовали алмазы, а не кимберлитовая порода, из которой они добываются. Как хорошо здесь, в его маленькой и тесной мастерской!

Андрей протянул руку к портрету Ирины, перевернутому тыльной стороной вверх и придавленному тяжелой книгой. И остановил себя. До чего же нелепой была та ночь! И бегство из этой ночи неизвестно от кого и чего.

Нет, нет, он сейчас знает слова, с какими обратится к Ирине, живой, не нарисованной, чтобы вновь восстановить ее доверие. Сейчас ему нетрудно будет и попросить прощения за ту безобразно глупую записку. И не станет он с нею советоваться, ехать ему или не ехать в Москву, а просто снимет телефонную трубку - в этот час Ирина всегда бывает дома - и скажет: "Я вернулся. Совсем. Когда ты сможешь зайти, посмотреть один любопытный рисунок? Еще лучше: притащи с собой Алексея. К нему в кабинет мне не хочется заходить, у него бесконечные совещания". Алексей обалдеет, увидев портрет Ирины, ведь она сто раз при нем заявляла, что не будет позировать.

Телефонные гудки тихо постанывали, но в квартире Седельникова никто не снимал трубку. Андрей заметил у порога на полу квадратный листок бумаги, очевидно, засунутый под дверь. Поднял его, прочитал: "Вас все время нет дома. Накопилось много писем. Приходите заберите их на почте. Валя".

Почтовое отделение находилось поблизости. Андрею выдали целую груду конвертов и открыток. Он бегло просмотрел обратные адреса. Все незнакомые. Наверно, продолжают поступать отзывы о выставке. Успеется прочитать. Андрей вновь снял телефонную трубку, набрал номер. Теперь сразу же после первого гудочка послышался детский голос:

- Алё, вас слушают. - И куда-то в глубь квартиры: - Тетя Зина!

Андрей понял: отвечает маленькая дочь Ирины. Ему не хотелось вступать в разговор с Зинаидой, так некстати почему-то оказавшейся в доме Седельниковых. И поспешил:

- А мама? Позови маму.

- Мамы нет. - И голос у девочки сник, оборвался. - Мамы нет. Она умерла.

- Умер-ла...