Чужая мать - Дмитрий Холендро

— Внимание! Через пять минут трогаемся в обратный путь! Все слышали? Отдельно повторять не будем! — Вера не могла не оглянуться на него еще раз, а он улыбнулся ей. — У нас все рассчитано. Опоздаем на обед! Сознательные уже сидят, — и показал своим мегафоном на автобус, в некоторых окнах которого виднелись головы пассажиров.

— Ну и езжайте! А мы останемся.

— А на турбазу, — спросил удивленный культурник, соскакивая с подножки и двигаясь за Верой, — как?

— Пешком, — ответила она, уходя.

— Женщина! — позвал он покладисто, но Вера не оглядывалась, и он поспешно загремел в мегафон на всю приволжскую рощу: — Товарищ женщина! Вы шутите? Женщина пошутила!

К автобусу уже бежали люди, а Вера, успокоившаяся, в совершенно раскрепощенном состоянии духа, шла в терем, затягивая за собой и Женьку за его хрупкую руку.

Внутри все стены терема нежданно оказались исчерканными, как записная книжка, только беспорядочно, вдоль и поперек. Надписи делали цветными карандашами, словно их специально захватывали с собой, передавая об этой необходимости друг другу по всегда исправному голосовому телеграфу. Отмечали, когда и кто здесь побывал, из какого города. Полный адрес. Не стеснялись. Вроде старались не столько подивиться, сколько себя запечатлеть.

А кому это интересно, что был здесь, например, Редькин из Сызрани? Неужели ничего другого не могли придумать, кроме как отмечаться на стенах этого теремка, словно в домовой книге? Нет, придумал кто-то... К одной стене, возле двери, прибил косую полку, точь-в-точь как у школьной парты, положил на нее общую тетрадь, а на первой ее странице по-печатному написал — Вера прочла вслух, чтобы и Женька слышал:

— «Люди! Пожалейте стены. Пишите здесь».

— Напиши, что я тут был! — сейчас же потребовал Женька.

— Мед-пиво пил, — добавила Вера, листая страницы, пока не остановилась на одной. — Слушай! «Привела я сюда своих сынов. Всех трех. Их отец сложил голову на Волге, младшему тогда было два годика. Теперь у него свои детишки. И они тоже здесь. Все мы здесь. Пришли поклониться Волге и отцу. Тут все самое святое. Их мать Анохина Пелагея». Понял, Женька? — спросила Вера, помолчав.

Женька, ухватившись за кольцо перил в середине терема и привстав на цыпочки, силился заглянуть и увидеть, а что же там? Кольцо было никелированное, сияло на солнце, по-хозяйски проникавшем в терем, словно оно тут и обитало, а за кольцом темнела железная бочка. Вера, охваченная каким-то объяснимым, конечно, но не имеющим точных слов для своего названия волнением, оттягивая эту минуту, не заглядывала за кольцо, ждала умиротворенности, но сейчас пожалела Женьку, приподняла его. И сама заглянула. Вделанная в пол бочка была без дна, и там, внизу, в ней закипала бурая вода. Горбился, и бурлил первый ключ, из которого сочилась Волга.

— Самый первый-первый? — спросил Женька.

— Дальше будут другие ключи, и ручьи, и реки, которые поят Волгу, а это самый первый!

— Эх, а папа зубы лечить поехал! — с болью выкрикнул Женька.

— Зубы же, — ответила Вера и вернулась к общей тетради.

Были еще записи строителей одной из волжских гидростанций, приехавших посмотреть, откуда начинается река, которую они перекроют в раздольном ее течении, строчки грузинской девочки, счастливой оттого, что она своими глазами увидела исток Волги, о которой столько слышала и читала, и стихи — о речном просторе и княжне, брошенной в одну из набежавших волн, чуточку, довольно ловко, подправленные, чтобы звучать от первого лица, и подписанные — Стенька Разин.

Потом снова постояли у бочки, глядя вдвоем на живой клубок мутной воды, и вышли...

И увидели, что возле ручья, вытекающего из-под терема, высоко вздернув колени, на траве сидит Аркадий Павлович.

Глянув на опустевшую поляну за березами, где недавно стоял автобус, Вера спросила:

— А вы... остались?

— Не насмотрелся!

— Нет, из-за нас... Конечно же! — начала Вера, но, видя, что Аркадий Павлович кривится и слушать ее не хочет, умолкла, потрогав зардевшиеся от неловкости щеки, а тот вскочил и восторженно, как это он умел, уже звал:

— Идите, что я вам покажу!

Через узкий, в полшага, ручей, над осокой дугой перекатывался мостик, а рядом тянулся тонкий, как палка, столб, не замеченный раньше, с дощечкой наверху и какой-то надписью на дощечке.

— Читайте! — говорил Аркадий Павлович, кивая на дощечку, схватил Женьку под мышки, приподнял. — Ну?

— «Пер-вый мо-о-ст че-рез Во-олгу», — прочел Женька и заорал: — Первый мост!

И тут же побежал на этот мост.

— Надо же, чтобы зубы у Юрия Евгеньевича, — подосадовал новый знакомый, казавшийся теперь давним. — Экая нелепица!

— Какие зубы! — перебила Вера, то ли чтобы успокоить Аркадия Павловича, то ли сердясь. — Он за удочками поехал в райцентр. Его совесть мучает.

— Это еще нелепей!

— Только Женьке не говорите. Давайте я сниму вас на мосту, пусть Юрию Евгеньевичу будет потом завидно...

Женька уже звал с моста: «Мама, мама!», намекая, что надо «щелкнуть» его на этом мосту, и обрадовался, когда подбежал Аркадий Павлович и взметнул его на свои плечи, с высоты которых можно было дотянуться до березовой ветки над мостом, а Вера, отходя, начала «щелкать» их, а Женька, пользуясь тем, что она далеко, зашептал Аркадию Павловичу в самое ухо:

— Папа привезет вам удочки. Я его знаю... Он за удочками поехал, а про зубы — выдумал, чтобы его не задержали... Но вы маме его не выдавайте, чтобы не сердилась...

Потом ели на пне, большом, с тележное колесо, застелив его полотенцем и бумажными салфетками и раскупорив все запасы — из сумки Веры и целлофанового пакета Аркадия Павловича.

Неподалеку, на траве с белыми ромашками, разлеглась молодежь. Юноши и девушки пришли сюда пешком от железнодорожной станции и отдыхали: одни просто вытянув ноги, другие положив их на рюкзаки, как на подушки, третьи, приподняв, упирались ими в стволы берез. Две девушки спали, приткнув головы на плечи одна другой. Сидел только юноша с гитарой и тихонько перебирал струны, кое-кто вокруг подпевал так же тихо, а Волга, едва родившись, уже текла мимо...

— Ну, как же мы теперь? — спросила Вера, собирая в сумку остатки еды и посуду, чтобы вымыть где-то там, а здесь, эту Волгу, она пачкать не хотела.

— Очень просто! — ответил Аркадий Павлович. — До Верхнего Волгина — пешком, через пшеничные поля, а оттуда в три часа каждый день отправляется бензовоз до Свапуща. Я узнал у нашего шофера, с автобуса... Свапущ — на берегу озера, мы — на катер и к вечеру — дома. Еще до захода солнца.

— Какая прелесть! — воскликнула Вера, доказывая истину, что она, как женщина, определенных вещей не схватывает, а Женька с мужской сообразительностью спросил:

— Но ведь все трое в кабину бензовоза мы не сядем.

— Ах, да! — потускнела Вера.

— А я сверху, — ответил Аркадий Павлович.

— На бензовозе? — спросили Вера и Женька хором.

— Да! — засмеялся Аркадий Павлович. — Почти верхом!

— Что вы! Измажетесь. Упадете.

— Чепуха! — галантно возразил Аркадий Павлович. — Я пробовал! Сидишь — ногами в поручни — и держишь...

Он показал руками — так, как будто сжимал перед грудью винтовку или автомат.

— Где? — заторопился Женька. — Где пробовали?

— Там...

— На войне? — спросил Женька, предвкушая самый интересный рассказ, но Аркадий Павлович ограничился одним словом, командуя себе и всем:

— Вперед!

Пшеница за рощей лежала до горизонта, перекатываясь со склона на склон, слабо золотясь под солнечным небом, а в самой ее, как издали казалось, гуще темнели черные, прокопченные временем избы Верхнего Волгина.

А Нефедов начал день с того, что слушал, как поет Муслим Магомаев. На полках радиоотдела в районном универмаге блестели телевизоры всех систем, отполированные донельзя, теснились разные приемники и магнитофоны, и трудно было найти и выделить поющий, но Магомаев заливался вовсю, то трагически, то томительно-сладко.

Нефедов стоял рядом, у прилавка со спорттоварами, который углом примыкал к радиоотделу, и на обе секции была одна продавщица, крупная красавица с белой копной волос, в гладкой юбке, обливающей ее выпуклые богатства, и вязаной безрукавке. Сложив руки на груди, она пересмеивалась с молодым человеком, вертевшим в пальцах крохотную радиолампочку, и на спорттовары пока не обращала внимания.

Во всю стену за прилавком тянулись полки со спортивной одеждой, тапочками, тяжелыми мячами-медболами, как было начертано на картонке, прикнопленной над ними, боксерскими перчатками и кубками всех размеров и видов, как будто райцентр задумал во что бы то ни стало завоевать себе все рекорды на свете и кубки уже завез.

А удочек не было...