Чужая мать - Дмитрий Холендро

Но спокойной ночи не вышло, потому что впервые в жизни не удалось уснуть ни сразу, ни через час. Нефедов оделся, посидел, послушал, как шумят мембраны палаточных стен, и на цыпочках стал пробираться к выходу.

— Куда? — взметнулся за его спиной шепот Веры.

— Тсс! — ответил он, приложив палец к губам.

Еще не было десяти, музыка, как и дождь, не унималась, и он решил, что обойдет весь лагерь, может быть, наберет пять удочек, вымолит по одной, не в качестве подарка, а купит, и утром вернет их Аркадию Павловичу. И по этому именно случаю Вера устроит пир...

И едва он подумал так и почувствовал крохотное облегчение от этого, как зацепился за какую-то корягу и упал на корни, жерди, ветки, сваленные в кучу у одной палатки, из которой выстреливала белая полоска света.

— Заходите! — послышалось в ответ на шум, поднятый им, и Нефедов торопливо встал, вытер носовым платком руки и колени и нырнул под полог палатки.

В ней — под низкой и яркой, на разрыв горящей лампочкой, за длинным столом примостился молодой бородач, похожий на лешего, борода закрывала уши и бедово курчавилась вокруг них. А весь стол окружали пеньки, а ко всем столбам палатки были прибиты полочки, и на всех пеньках и полочках теснились причудливые деревянные фигурки или просто куски корней с рогами. Какую-то долю времени хозяин и пришелец безмолвствовали... Пораженный Нефедов рассматривал необычайные, баснословно изломанные создания, казавшиеся меж тем живыми, а бородач изучал корень, который держал в своей руке, как в лапе. Он, словно бы колдуя, поворачивал мускулистый корень так и сяк.

— Прометей, правда Прометей!

— А удочек у вас нет? — тихо спросил Нефедов.

— Каких удочек?

Бородач из восторженного сразу стал растерянным, а Нефедов, отступая, еле выпутался из-под полога.

В другой палатке, где тоже горел свет, а Юрий Евгеньевич лишь по этому признаку и выбирал людские убежища, в которые можно вторгнуться, как-то чревовещателыю, будто ей придавили горло, ворковала несдающаяся мелодия. Спят? Но свет... Потоптавшись, Нефедов приоткрыл полог.

Здесь, утвердив между раскладушками табуретку с плоским чемоданом на ней, сражались три преферансиста в джинсах. Забытый приемник бормотал в головах одной постели, видимо, его и не слышали. Зато, как по команде, все разом повернулись к Нефедову и воскликнули:

— О! Четвертый!

А одинокий игрок уже подвинулся на своей раскладушке:

— Садись.

Нефедов успел заметить, что удочек здесь не было.

— Я не играю.

— Так чего тебе надо?

— Извините, — пробормотал он, пятясь, и обронил за собой полог.

В третьей палатке свет был голубой. И сперва Нефедов этого испугался, а потом решил — была не была, все-таки свет, неважно какой расцветки. Лишь бы не спали, а все остальное — нипочем!

Однако то, что он увидел...

На раскладушке целовались. Где был парень, а где девушка, он не понял — оба длинноволосые, в джинсах, да и взгляд его был даже не беглым, а мимолетным, Юрий Евгеньевич сразу закрыл глаза. Наверно, спиной к нему все же сидел парень. Открыв глаза, Нефедов увидел за этой спиной грозящий ему кулак. Был кулак крупнее ночника, прикрытого голубой косынкой...

— Я заблудился, — выдавил из себя Нефедов и был таков.

Что же делать человеку, наткнувшемуся на сказочный голубой ночник только потому, что его интересовали удочки?! Неужели, кроме Аркадия Павловича, во всем лагере больше не было завзятых рыболовов? Какого дьявола они тогда приехали к озеру? Может, думают, что еще действует на рыбную ловлю запрет под номером дробь пять?

С этими рвущимися из груди уже не словами, а стонами Нефедов приоткрыл полог еще одной палатки, полной света, и обмер. Нагнувшись над столиком, там сидел лысый человек и писал письмо. И пил чай из стакана в подстаканнике. А за его плечом, в дальнем углу палатки, пучком выглядывая из чехла, как стрелы из колчана, до самого потолка тянулись бамбуковые удочки. Их было гораздо больше, чем нужно одному человеку, и Нефедов сразу чуть не рухнул на колени. Лысый оторвался от письма, глянул на Нефедова и взревел, да, именно взревел, такой у него был оглушительно-зычный голос:

— Вы зачем?

— За удочками, — пролепетал Нефедов.

Мало того, что человек рассердился — ему помешали, упоминание об удочках вовсе вывело его из себя.

— Это мои удочки!

— Я прибавлю.

Лысый потряс голевой из стороны в сторону так, что, будь на ней кудри, они бы разлетелись.

— Не понимаю!

— Вы назначите свою цену... а я прибавлю...

— Сумасшедший, — боязливо прошипел лысый.

— Я сейчас объясню... Мне доверили, а он ограбил!

— Кто?

— У него усы комочком...

— Какие усы? Где? — совсем без голоса спрашивал лысый.

— Вот здесь, под носом... Разрешите, я присяду...

— Вон! — рявкнул лысый, у которого вдруг снова прорвался голос.

И когда Нефедов попытался заглянуть еще раз, он повторил свое короткое восклицание еще мощней.

Юрий Евгеньевич лежал на раскладушке, продавленной почти, до полу, и спрашивал себя: «Отчего я такой невезучий?» И поскольку вроде был честным, никого не обижал, оставалось непонятным, за что судьба платила ему недобром. Сна не было, и он решил достать чертежи и заняться посадочным устройством, мявшим клубни. Сейчас же стало ясно, что это все время занимало и мучило его. И среди малины, и у муравейника. И тогда, когда он ухал совой и вспоминал глупые и азартные детские стихи, приманивая ерша... Это отрывало его от жизни наполовину, а иногда и на все сто, и, может быть, в этом была причина того, что другим он казался неполноценным, которого легко обмануть. И обманывали. А он не сопротивлялся, потому что, видно, и сам не сразу соображал, что с ним происходит.

Этого нельзя было ни отнять, ни исправить, и он вдруг успокоился, вытащил из-под раскладушки рюкзак, из рюкзака — большой блокнот, выдернул из втулки у его корешка карандаш и начал чертить при свете жалкого карманного фонаря, скоро вытаявшем из давешних батареек без остатка...

Новый день был пасмурным, не манило ни купаться, ни в лес, и Нефедов вместе с Женькой сходил в автогараж турбазы, выпросил аккумулятор и фару, все старое, брошенное, ненужное. Аккумулятор быстро перезаправил и к вечеру подзарядил, а фару приклепал к раскладушке, к раме, в головах, и за полночь, когда в лагере выключили электричество, только у Нефедова светила под укрытием автомобильная фара, а сам он лежал на животе перед чертежом и сучил ногами. Голодные комары словно бы со всех окрестностей слетелись в его палатку. Бедный Юрий Евгеньевич устал хлопать себя куда попало, а палатка зудела.

С натянутой проволоки посреди нее свисало одеяло, отгородив нефедовский «кабинет». В темной половине спали Вера и Женька. Нефедов прислушался — их дыхание было ровным.

Он манипулировал руками, мысленно проходя весь путь клубня из воронки в посадочную втулку, корчился, будто сам попадал под жесткий и неумолимый толкатель, что-то зарисовывал и думал. Вдруг его кто-то огрел по ноге, раздавив присосавшегося комара. Нефедов оглянулся и увидел Веру — она стояла, присобрав вырез ночной рубахи на груди.

— Который час?

— Я часы останавливаю, чтоб не знать... — ответил Нефедов и натянул простыню на оголившийся бок раскладушки. — Садись.

Вера присела, а он устроился рядом с ней, прислонился, поцеловал в щеку и потерся носом о завитки ее волос на виске. Она шутливо отбивалась от него и щурилась от света.

— НТР, — сказал он, махнув пальцем на фару. — Научно-техническая революция!

— Новатор! — рассмеялась Вера, зажав ладонью свои губы.

Женька засопел и заворочался под одеялом, Вера хотела встать, но Нефедов удержал ее, притянул к себе.

— Пусти! — приказала она не очень настойчивым шепотом.

— Закрой глаза, — велел он.

Она зажмурилась в ожидании, а потом увидела перед собой, на деревянном полу палатки, собранном на оструганных и покрашенных несуразной желтой краской досок, матрац. Нефедов взмахнул простыней. Вера приложила к щекам ладони, а на матрац упала подушка.

— Революционер! — сказала она, ныряя в постель на полу, а Нефедов лег рядом, не отставая.

Комары гудели своими моторчиками.

— О чем ты думаешь? — спросила Вера через минуту.

— Мне здесь очень нравится... По все же интересно, почему Нерсесян не дал нам путевки? Не было бы этой беды с удочками.

— Да это пустяки! — недовольно пошевелилась Вера. — Аркадий Павлович — хороший.

— Тем более.

— И путевка — ерунда. Меня, интересует, даст нам Нерсесян в этом году квартиру?

— Я насяду!

— Да уж! — Вера обеими ладонями взяла его за руку у плеча и прижалась к нему, смеясь тихонько и весело. И ласково пообещала, что если он обманет, если не добьется квартиры, то она с ним поругается, как еще не ругалась.