Пилигрим - Тимоти Финдли

Столько переживаний из-за какого-то зимородка!

«Ты, Карл Густав, демонстрируешь черты германо-арийского превосходства, хотя по рождению не имеешь на это никакого права, — заявил Инквизитор. — Ты швейцарец, не забывай!» Наконец они дошли до портика. Пилигрим, сопровождаемый скрипучим санитаром, поднялся по ступенькам и вошел в здание.

Юнг остановился на верхней ступеньке и обернулся, глядя на кружевные кроны и горы вдали. Деревья скрывали Цюрихское озеро из виду, и не случайно. Основатели Бюргхольцли посадили их между клиникой и озером, решив, что пациенты, частенько склонные к самоубийству, не должны видеть воду, чтобы у них не возникало соблазна покончить с собой таким легким способом. Но горы просматривались отсюда отлично — и пики, и небо, и отдаленные серо-пурпурные кряжи, окутанные туманом.

«3имородок», — подумал Юнг.

Зимородок. Видения. Духовидец.

«Ну что ж, — решил он. — Посмотрим!»

Очередное доказательство того, что видения полностью завладели расстроенной психикой Пилигрима, не заставило себя ждать.

Два дня спустя Юнг прогуливался с Арчи Менкеном по той самой дорожке, где Пилигрим бухнулся на колени. Они обсуждали раскол между Фрейдом и Юнгом, который произошел в 1912 году и продолжал углубляться. Со временем он приведет к полному разрыву, хотя пока этого не случилось. Сейчас отношения между ними были натянутые. Оба порой делали робкие шаги к примирению, однако Фрейд не выдерживал и взрывался от ярости из-за того, что его законный преемник — наследник — крон-принц психоанализа дерзает оспаривать непреложный закон, гласящий, что все психозы рождаются из глубин подавленной сексуальности, сексуальных разочарований и сексуального насилия. Юнг был искренне расстроен. Он по-прежнему восхищался Фрейдом, но не мог с ним согласиться. Чем больше Юнг узнавал, чем больше он исследовал, тем сильнее утверждался во мнении, что Фрейд заблуждается.

— Это все равно что сражаться не на жизнь, а на смерть с собственным отцом, — сказал он Арчи Менкену. — Сил больше нет, ей-богу! А хуже всего, что иногда, как бы ужасно это ни звучало, я начинаю его ненавидеть. В каком-то смысле он настоящий тиран!

— Вы тоже тиран, Карл Густав, — улыбнулся Арчи Менкен.

— Может быть, — буркнул Юнг. — Может быть.

Он знал, что это правда. Гениальность — тирания по определению. Это была их общая проблема — и его, и Фрейда.

Они подошли к скамейке, на которой Юнг сидел, наблюдая за Пилигримом, два дня назад. Карл Густав схватил Арчи за руку.

— Вы только посмотрите!

— Куда?

— На сосну вон там. Вы видите то же, что и я?

Арчи сощурился.

— Возможно, — ответил он, хотя и не видел ничего необычного.

Юнг подошел к дереву и нагнулся, держась одной рукой за ствол.

— Вот! Видите?

Арчи шагнул вперед и посмотрел туда, куда показывал Юнг.

Кто-то вырезал в коре букву «Т». Из пореза сочилась смола.

— Может, вокруг нее хотели вырезать сердечко? — пошутил Арчи.

— Вряд ли, — откликнулся Карл Густав.

Тон его был настолько серьезным, что Арчи искоса глянул на него.

— Вам это что-то говорит?

— Да, — ответил Юнг, хотя и сам толком не знал, что именно.

Он знал только, что букву вырезал Пилигрим — и этого пока было достаточно.

Доктор Юнг узнает о метке, вырезанной Пилигримом на сосне, и о том, почему он ее вырезал, чуть позже. Объяснение содержалось в очередном томе дневников Пилигрима, но эту историю никто, кроме автора, еще не читал.

«Я начинаю свой дневник, чтобы запечатлеть некоторые события, пер сжитые мной в далеком прошлом, а также записать то, что происходит со мной в нынешней жизни. Порой я пишу о прошлом как о сновидении, поскольку сны — существенная часть моего сознания. А иногда я излагаю их на бумаге так, как мог бы записывать отвлеченные умозаключения но не теории (ненавижу теории!), а мысли, в истинность которых я верю. Правду и только правду. Не больше и не меньше.

Эта история, несмотря на ее правдивость, так и просится быть записанной в виде сказки. Да-да, волшебной сказки. В ней столько мистики, чудес и загадок, что ее вполне могли придумать Ганс Кристиан Андерсен, братья Гримм или Шарль Перро.

Но если их сказки правдивы с метафорической точки зрения, то мой рассказ реален в самом буквальном смысле этого слова. Я напишу, что помню, о жизни бедного пастуха и о дальнейших событиях.

Итак, пусть даже моя история похожа на сказки, придуманные людьми с куда более богатым воображением, это не вымысел.

В горах Сьерра де Гредос в Кастилии, к северо-востоку от Авилы, течет река ла Мухер (Женщина). Растительность там пыльная, оливково-зеленого цвета — не то чтобы засохшая, но вечно ожидающая дождя. Золотистая пыль покрывает патиной буквально все — мужские волосы, женские юбки, крыши домов и кроны деревьев. Овцы и коровы, пасущиеся в этих горах и долинах, так сильно впитали в себя золотой опенок, что их шкуры и шерсть нарасхват раскупают для изготовления обуви и ковров.

Глубоко в горах есть местечко под названием лас Агвас (Воды). Один из здешних землевладельцев, Педро де Сепеда, пере городил ла Мухер плотиной из прутьев и глины и соорудил маленький пруд. Именно к этому пруду пастухи дважды в год пригоняли стада коров и отары овец для совмещенного ритуала стрижки и забоя.

Животных, предназначенных для забоя — в основном, молодых бычков и суягных овец, — отделяли от стада и гнали через горы к югу, на скотобойню в Риодиасе, откуда их мясо поступало на мадридские столы. Пастухи с грустью отбирали обреченных животных, которым сами помогали появиться на свет Божий и которых годами пасли на косогорах. Чтобы поднять людям настроение, дон Педро де Сепеда всегда приезжал на эти сходки сам и привозил с собой вино и музыкантов.

Случилась эта история в 1533 году. Среди пастухов дона Педро де Сепеды был восемнадцатилетний дурачок по имени Маноло. Умственная отсталость ни в коей мере не мешала ему справляться с обязанностями. Он всей душой был предан овцам, которых пас, и любил окрестности, где они паслись. Маноло всю жизнь прожил среди этих холмов и долин, так что его мир ограничивался землей радиусом в десять миль — lа tierra dorada (земля золотая, исп.) — с ее золотистым оттенком и зелеными тенями. Мать свою он не помнил. Человек, называвший себя его отцом, научил мальчика всему, что тот мог усвоить своим слабым умом, а затем переселился в соседний район. Он по-прежнему работал на дона Педро де Сепеду, но жил отдельно от сына.

В жаркие летние месяцы, во время сиесты, Маноло любил поплавать в пруду возле лас Агвас. Овец и свою одежду он оставлял в тени низкорослых дубов под присмотром преданного пса по кличке Перро. Иногда Перро плюхался в воду и плавал вместе с Маноло, однако быстро возвращался на берег, в тень. Стояла такая жара, что собаку все время тянуло соснуть.

Худощавый, длинноногий и жилистый, Маноло определенно порадовал бы глаз Эль Греко. Жаль только, художник еще не родился на свет. Все тело пастуха, включая цвет кожи и пластику, было идеальной моделью для столь излюбленного Эль Греко изнуренного мужского типажа.

Если принять, что красота — качество абсолютное и не зависящее от украшений, то Маноло действительно был красив, особенно в воде или во сне. Во сне, когда его руки и ноги были недвижны, или в воде, когда он плавал и плескался вместе с Перро, а потом стоял на берегу весь в блестящих струйках, стекавших с тела, Маноло был истинным шедевром удлиненных пропорций, безупречным, словно само совершенство. Но стоило ему начать натягивать рубашку, рваные штаны и сандалии, как он терял всю свою грацию, поскольку мускулы лихорадочно дергались сами по себе, не согласуясь друг с другом ни в едином в движении. Кое-как справляться со спазмами (хотя спазмы — это слишком мягко сказано!) Маноло помогали самодельные костыли.

Костыли ему выстрогал лично дон Педро, тронутый неугасимой жаждой Маноло распрямиться и твердо встать на ноги жаждой, горевшей в нем подобно пламени.

Кроме того, Маноло был заикой. Заикание рождалось у него в мозгу, где слова лились безудержным потоком, затопляя нормальную речь. Иногда он даже не замечал, что произносит слова неправильно, не в том порядке. Так, например, он мог сказать: «Сплю я хочу». И, улыбнувшись Перро, добавить: «Сплю ты хочет тоже ты? Сейчас ты, тебе и я ложиться. Да».

Итак, однажды в конце июля 1533 года Маноло плавал на спине в пруду. Перро, дремавший на берегу, вдруг вскочил и повернулся к деревьям, в тени которых почивал.

Дождя не было вот уже две недели, и золотистая пыль густым слоем покрыла землю и листву. Шубка Перро тоже блестела на солнце.

Что он увидел? Волка?

Дикую собаку?

Вора?

Высоко в небе Маноло заметил расправленные крылья. Пара орлов — а может, канюков. Похоже, они поймали добычу или выслеживали ее, не сомневаясь в том, что скоро кого-то убьют. Маноло знал, что птицы порой ведут себя как волки, а потому печальный исход неизбежен.