Хозяйка чужого дома - Татьяна Тронина

Собственно, Бармин и не был нужен Терещенко. Рано или поздно он сам бы догадался, что является причиной его хандры, но одобрение профессионала очень облегчило жизнь Федора Максимовича, который теперь твердо уверился в том, что романтическое приключение способно излечить его. Настоящее романтическое приключение, а не то, что легко можно купить за деньги.

– Не важно, чем все это закончится, – сказал Бармин Федору Максимовичу. – Ваша история может завершиться весьма драматическим аккордом. И даже лучше, если именно драматическим. Чем больше и сильнее переживания, тем полноценнее жизнь. Вы бросите, вас бросят – не важно. Важно, что вы встряхнетесь. Но не перегните палку – слишком серьезно ко всему нельзя относиться.

И Терещенко с упоением бросился в омут страсти. Слава богу, его сердце, кажется, было еще живо – сердце устремилось к Елене. К молодой художнице, талантливой и своенравной, которая, судя по всему, жила тоже сердцем. Если бы она откликнулась на чувства Терещенко, то не из-за денег, не из-за того, что преуспевающий бизнесмен будет выполнять ее прихоти. Да, он, конечно, был для нее и меценатом, и спонсором, и главным покупателем ее картин, но Терещенко неплохо разбирался в людях – если бы он был не по душе Елене, она бы вообще не стала с ним связываться.

Елена была замужем. Правда, она весьма недвусмысленно заявила, что личная жизнь у нее далека от идеала. Но даже если бы Терещенко знал, что у нее десять ревнивых мужей, не желающих ни с кем делиться своей добычей, он бы все равно не отступился. Завоевывать любовь, страдать и мучиться было тоже прекрасно!

И еще эта картина, которую она нарисовала лично для него. Эта странная, чудесная картина, сутью которой было нечто такое, загадочное… После долгих раздумий и бесед с Барминым Терещенко окончательно убедился, что изображен на ней Купидон, бог любви. Совпадение почти мистическое – именно для любви открылся теперь почтенный, уже немолодой трудоголик, живший раньше только для долга и не находивший особой радости в тех возможностях, которые предоставляли человеку деньги и связи. Смешно, глупо, несолидно. Но зато как хорошо теперь ему стало!

Дальше Терещенко рассуждал так – если из-под кисти… вернее, из-под карандаша Елены вышел такой образ, то она сама – не влюбилась ли? Не заключается ли в появлении Купидона и ее отношение к Терещенко? Может, пока она еще и не подозревает, какая passion в скором времени разовьется у них с Федором Максимовичем, но интуитивно – творческая же личность! – предчувствуя нечто подобное, нарисовала бога любви…

Тогда, в ресторане на Тверской, они выпили французского вина и, слегка захмелев, танцевали на веранде под тягучую томную музыку. Вспоминая эти мгновения, Федор Максимович бледнел и даже немного задыхался – его ладони до сих пор хранили тепло ее тела, он ощущал ее запах… Это не были духи, уверил он себя, так пахла она сама – карамелью и полевыми цветами. Так благоухали ее шея, и ключицы, и тонкие запястья… Нежнейший аромат… Она была и ребенок, и женщина, в ней заключалась тысяча противоречий, и, слитые воедино, именно они создавали этот удивительный аромат. Простая и одновременно сложная, капризная и непритязательная, высокомерная и пугливая, нежная и колючая – перечислять все ее свойства можно было бесконечно. Второй такой в мире не существовало.

Терещенко в жизни своей видел немало замечательных особ, а уж каких красавиц! Помнится, в одной из его командировок на юг к нему, по местному обычаю, царящему среди высокопоставленных чиновников, ожидающих выгодного договора, подвели самую настоящую Шахерезаду. Правда, подарка он не принял – то ли условия договора ему не понравились, то ли стало совестно обманывать жену. Он ведь очень редко ей изменял, потому что тогда именно она была настоящей царицей, самой лучшей из его женщин. Этакого истинно русского благородства, самоотвержения и ласковой веселости, как у его жены, Федор Максимович не встречал даже за границей, где довелось ему встречаться с потомками старой аристократии, голубой кровью в сотом колене. Но Елена… Она была как весна.

Тогда, в ту их встречу, Терещенко еще не показал ей, как он к ней относится, рассказывал какую-то чепуху про семью, как он всем доволен… Да, поцеловал Елене руку – но, кажется, этот жест выглядел как-то по-отечески, целомудренно. Как она отнесется к тому, если он начнет по-настоящему ухаживать за ней?

– Не важно, – сказал ему Бармин, – будут ли ваши чувства ответными или безответными. Просто живите, добивайтесь, играйте… Играйте, даже если все будет немного как в кино – море цветов, бриллианты, мольбы на коленях, все эти словечки «навсегда», «никогда», «до гробовой доски» и так далее. Вы всю жизнь были чересчур щепетильным и разумным, пора измениться.

Да, пора. Надо в самое ближайшее время предпринять что-то, придумать… В самом деле, очень интересно плести романтические интриги. Ведь результат их не будет формальным, Федор Максимович испытает самое настоящее счастье – счастье удовлетворенной любви. Это вам не фигли-мигли с гетерами, не благородные супружеские отправления… Сходить с ума от любви приятно. Невыразимо приятно.

Все так же бледнея и задыхаясь от томительных предчувствий, Терещенко нажал кнопку переговорного устройства и обратился к секретарше:

– Мария Михайловна, позовите ко мне Славика, пожалуйста…

Славик был молодой и очень сообразительный юноша. В конторе Федора Максимовича он состоял на должности менеджера, имеющей в наше время и в нашей стране весьма расплывчатые очертания. Иностранным словом «менеджер» у нас можно назвать все что угодно, втиснуть в него самые разнообразные обязанности. В случае со Славиком так оно и было – обыкновенно он сидел на телефоне, решая некоторые несложные вопросы с продажей нефтепродуктов, и имел неплохой процент с продаж. А потому имел хоть и простенькую, но новенькую иномарку, квартирку, купленную на заработанные собственным трудом деньги, возможность каждую субботу, с истовостью какого-нибудь хасида, посещать ночные клубы – под ручку с любимой девушкой, кандидаткой в фотомодели…

Но какую-то часть своего рабочего времени Славик тратил на решение проблем иного рода. Еще с давних времен существовала порода людей, которых обычно называли «порученцами» – слово тоже сколь зыбкое, столь и конкретное. Поручения могли быть самыми разнообразными, и выполнение их варьировалось от незаконных, даже уголовных, способов до почти святых. Порученцем не мог стать любой человек – для этого дела надо было иметь особое умонастроение и умение быть под чьим-то началом, угождать кому-то. Откровенное лизоблюдство редко когда поощрялось, но толика почтенного преклонения перед начальством являлась обязательной.